Митрополит Иларион: Прославив новомучеников и исповедников Российских, Церковь четко определила, кто был виновен в трагедии, а кто стал ее жертвами

http://www.pravmir.ru/mitropolit-ilarion-proslaviv-novomuchenikov-i-ispovednikov-rossijskix-cerkov-chetko-opredelila-kto-byl-vinoven-v-tragedii-a-kto-stal-ee-zhertvami/

Митрополит Иларион: Прославив новомучеников и исповедников Российских, Церковь четко определила, кто был виновен в трагедии, а кто стал ее жертвами

24 июня, 2013 • Митрополит Иларион (Алфеев) • Также в рубрике •  • 

Источник: Сайт ОВЦС

22 июня 2013 года гостем телепередачи «Церковь и мир» на телеканале «Россия-24», которую ведет председатель ОВЦС митрополит Волоколамский Иларион, стал председатель Совета при Президенте РФ по развитию гражданского общества и правам человека Михаил Федотов.

Митрополит Иларион:Здравствуйте, дорогие братья и сестры! Вы смотрите передачу «Церковь и мир». Сегодня мы будем говорить о врачевании исторической памяти и примирении. У меня в гостях — председатель Совета при Президенте Российской Федерации по развитию гражданского общества и правам человека Михаил Федотов. Здравствуйте, Михаил Александрович!

М. Федотов: Здравствуйте, Владыка! Спасибо, что пригласили на встречу с Вами. Я хотел бы поговорить с Вами как с пастырем о том, что нам делать с нашей исторической памятью.

Начну с маленького рассказа. У меня дома висит икона. Она досталась нам от старших поколений. Она висит очень давно, еще с позапрошлого века. Это Шуйский-Смоленский образ Богоматери, список с чудотворной иконы, которая находилась в главном храме города Шуи. Она была особым предметом почитания в нашем роде. Когда в 1922 году после декрета об изъятии церковных ценностей в Шую приехала комиссия, прихожане возмутились – произошло то, что сейчас называется массовыми беспорядками. Дальше были вызваны красноармейцы, которые расстреляли собравшихся. Дальше – ревтрибунал. И священников, и мирян приговорили к расстрелу. Жители города написали прошение о помиловании, отправили в Москву. ВЦИК принял решение помиловать, а дальше это решение было передано на рассмотрение Политбюро. И Политбюро утвердило расстрел всех осужденных ревтрибуналом.

Это одна часть нашей истории – истории уничтожения ни в чем неповинных людей. Но ведь есть и другие дома, где висят другие предметы. Не такая икона, а, например, сабля буденновского конника, который рубил головы священникам и мирянам, отнимая церковные ценности. Как нам примирить эти две части нашей истории? И то, и то – наша история. И эта боль ощущается до сих пор.

Митрополит Иларион: Прежде всего нам нужно научиться называть вещи своими именами. Когда люди пытаются примирить некогда враждовавшие стороны, стоявшие по разные стороны баррикад, путем искажения истории, отрицания исторических фактов — это путь в никуда. Если были репрессии и невинные жертвы, мы должны об этом говорить. Если были виновные в этих репрессиях, мы должны называть их имена и не пытаться этих людей мифологизировать, придать им ореол героизма или говорить, как сейчас некоторые делают, что в этих преступлениях были виноваты не они сами, а их окружение. Речь идет о миллионах погубленных жизней, каждая из которых имеет абсолютную ценность.

Народам нашей страны был нанесен ущерб, который невозможно выразить ни в каких цифрах, которыми исчисляются потери материальные. Эти потери невосполнимы: мы не должны забывать, что каждый убитый уносит с собой в небытие и все свое потенциальное потомство. Таким образом, страна лишилась не только тех людей, которые были репрессированы при Ленине и Сталине (их точное число неизвестно и, по всей видимости, никогда не станет известно; называют разные цифры – от 14 до 30 миллионов), но и их потенциальных потомков. Государственная власть просто истребляла свой народ. И об этом надо говорить ясно, не замалчивая эти факты. Когда пытаются снизить цифры потерь на порядок, поступают нечестно и преступно. Но вскрытие этого гнойника – только первый шаг, вслед за которым должно начаться залечивание раны, образовавшейся на месте гнойника. И здесь, конечно, требуются усилия всех здоровых сил гражданского общества, включая Церковь.

Церковь уже многое сделала в этом направлении – прославив новомучеников и исповедников Российских, она четко определила, кто был виновен в трагедии, а кто стал ее жертвами. Но для Церкви речь идет не только о трагедии, не только об изломанных судьбах людей, но и о той славе Божией, которая была явлена в подвиге новомучеников. Я как церковный человек не вижу другого пути примирения, кроме как через осознание того, что эти жертвы были принесены не напрасно, что в страданиях тех, кто пострадал и погиб, был некий высший смысл.

М. Федотов: Несколько дней назад я был в Германии, встречался с Президентом ФРГ. И он произнес такую фразу: «Как мы, немцы, покаялись в грехах, связанных с нацизмом, так и вы, русские, должны покаяться в грехах, связанных с большевизмом». На что я ему возразил: «Господин президент, я с Вами не могу согласиться. Мне кажется, мы не должны каяться, потому что мы этого греха не совершали – его совершили задолго до нас. Но мы должны отречься от преступлений, которые были совершены в нашей истории, как во время Таинства крещения отрекаются от дьявола». Как Вы считаете, кто был прав?

Митрополит Иларион: Я думаю, что, во-первых, нам есть чему поучиться у некоторых народов, в истории которых были позорные страницы. Поучиться тому, как они эти страницы перелистывали и как они – не пытаясь обелить виновных в преступлениях – воспринимали свою историю именно как свою, в которой нужно различать между добром и злом, между белым и черным.
Опыт Германии здесь очень поучителен. В то же время думаю, что мы ни в коем случае не должны сопоставлять наш опыт с опытом Германии, потому что война, которую вела Германия на нашей территории, была захватнической, а война, которую мы вели на нашей, а потом уже и не на нашей территории, была освободительной. И наша страна победила. Эти акценты всегда должны быть правильно расставлены.

С другой стороны, ни в коем случае нельзя закрывать глаза на преступления ленинского и сталинского режима, который массово уничтожал людей целыми классами, как, например, кулачество, казачество, практически была уничтожена вся интеллигенция — мало кому удалось выжить в 30-е годы. Выживали единицы, и то чудом, когда по каким-то непонятным критериям власть оставляла им жизнь.

М. Федотов: Вы знаете, у Дзержинского была такая фраза: «На каждого интеллигента нужно завести дело»…

Митрополит Иларион: И не только на интеллигента. Вы говорили о событиях в Шуе. Но ведь Вы помните, какой директивой они закончились: «Чем больше нам удастся расстрелять духовенства по этому делу, тем лучше. Мы должны как можно скорее покончить с буржуазным реакционным духовенством».

М. Федотов: И это писал православный человек. Ведь Ленин был православным.

Митрополит Иларион: Ленин не был православным. Он был крещен в православной вере, но отрекся от нее. Мы никак не можем называть его православным человеком – как, например, Юлиана Отступника после того, как он отрекся от Христа. Разница между ними в том, что Юлиан Отступник не успел совершить тех чудовищных преступлений, которые совершил Ленин.

Буквально вчера я летел в самолете с одним очень известным старцем-духовником. Мы в разговоре затронули тему демографии. Говорили, что у нас уменьшается численность населения, особенно в деревне, на селе. И он мне сказал одну вещь, которая сначала меня несколько озадачила. Он сказал, что все это будет продолжаться до тех пор, пока не будет снято проклятие с нашей земли. Я спросил: «А что Вы имеете в виду под проклятием?» — и получил ответ: «Пока труп не будет вынесен с Красной площади. Страна не может развиваться, пока над ней тяготеет этот грех и это проклятие».

Не буду сейчас комментировать эти слова, но хочу сказать, что речь идет об одном из ярких примеров того, что у нас, действительно, есть самые разные реликвии прошлого. Это и иконы, оставшиеся нам от новомучеников, и лжеиконы, оставшиеся от мучителей. Рано или поздно с этим придется что-то делать; нам придется назвать вещи своими именами. Такие попытки предпринимались не один раз – сначала при Хрущеве, потом при Горбачеве, потом при Ельцине и при Путине. И этот процесс продолжается; деятельность Совета, который Вы возглавляете, направлена, в том числе, на то, чтобы правильно расставить акценты.

М. Федотов: Вы говорили о судьбе мавзолея. В свое время я предлагал устроить там музей. Оставить саркофаг с телом – но при этом открыть все внутренности мавзолея, показать, как он устроен, какая там инженерная начинка, чтобы люди могли знать, как сохраняется тело, как работают все механизмы. Это же интересно. Ведь это не только архитектурный памятник, внесенный в список Всемирного наследия ЮНЕСКО, но и очень важное инженерное сооружение. Мне кажется, было бы правильно лишить мавзолей элемента сакральности, но оставить его как элемент нашей исторической культуры.

Митрополит Иларион: Во-первых, мне кажется, что мавзолей уже был лишен некоего элемента сакральности, когда от него убрали почетный караул. Мавзолей нельзя превратить в кунсткамеру, а тело политического деятеля – в ее экспонат; здесь должно быть найдено какое-то другое решение. Тело должно быть где-то захоронено. Для кого-то это будет могила выдающегося политического деятеля, для кого-то – могила преступника, но, как и тела всех людей, оно должно лежать в земле.

Примирение, если говорить в христианской перспективе, подобно исцелению. Чтобы исцелить человека от болезни, нужно, прежде всего, правильно поставить диагноз. До тех пор, пока не будет правильно поставлен диагноз, невозможно начать правильное лечение. Когда мы самим себе честно поставим диагноз, не стыдясь называть болезнь болезнью, причем серьезной, тогда мы сможем нащупать и пути к исцелению.

Мы говорим, что болезнь связана с грехом. Зло, которое разворачивается в человеческой истории, тоже связано с грехом. Чтобы никогда в нашей истории не повторились те трагические страницы, которые мы сейчас перелистываем с ужасом и содроганием, с гневом и печалью, мы должны назвать вещи своими именами. И в этом возглавляемый Вами Совет может сыграть очень важную роль, а уже в самом исцелении, в залечивании ран свою огромную роль играет и будет играть Церковь.
Служба коммуникации ОВЦС

• Митрополит Иларион: Тело Ленина должно быть захоронено
• Митрополит Иларион: Мощи святых невозможно сравнивать с останками людей, которые принесли столько бед и горя людям
• Митрополит Иларион (Алфеев): Мы всегда готовы прислушиваться к конструктивной критике (+ ВИДЕО)
• Митрополит Иларион и Геннадий Онищенко: о посте, здоровье и вредных привычках (+Видео)
• Митрополит Иларион: В российском обществе существует консенсус по вопросу о недопустимости оскорбления святынь

У КАЖДОГО КРЕСТА СВОЯ СУДЬБА

http://www.rusvera.mrezha.ru/572/3.htm

У КАЖДОГО КРЕСТА СВОЯ СУДЬБА

27 сентября – Воздвижение Честного и Животворящего Креста Господня

В 1992 году на Соловках мне довелось участвовать в установке первого после советской власти Поклонного креста. Это происходило у подножия Секирной горы в присутствии и по благословению нашего Святейшего Патриарха. Нашу группу собрали в спешке за считанные минуты прямо у ворот монастыря, где я по случаю оказался, а возглавил её Георгий Георгиевич Кожокарь, тот самый человек, который этот 7-метровый крест и изготовил. Но тогда я об этом так и не узнал. А познакомиться с Георгием Кожокарем, 55-летним руководителем соловецкой кресторезной мастерской на Сельдяном мысу, мне довелось лишь минувшим летом.

Выбор

– Вы помните те дни 1992-го?

Крест у подножия Секирной горы, установленный в 1992 г. по благословению Святейшего Патриарха

– Конечно. Тогда совершилось незабываемое возвращение на Соловки мощей истинных хозяев этой земли – преподобных Зосимы, Савватия и Германа. Перед этим торжеством отец Иосиф, наместник монастыря, предложил мне изготовить крест, чтобы затем установить его под Секирной горой, в том месте, где пострадало очень много людей. У архимандрита Иоанна (Крестьянкина) мы взяли благословение, чтобы сделать крест по размерам того, что упавшим лежал на острове Анзер. То есть тем самым как бы совершалось воспреемство от традиции древних соловецких крестов – к современным, новым. И мы изготовили копию, единственно что изменив, так это текст на кресте: написали, что он посвящён новомученикам и исповедникам Российским.

Это был первый крест, установленный нами и первый после революции здесь. Хотя нет… Первым был крест, установленный на кладбище организацией «Мемориал». Правда, он не имел имён божественных, а ведь крест без них – как икона, на которой изображён святой, но не написано, кто именно. В этом плане есть вопрос. Но крест есть крест.

– А что предшествовало в вашей жизни установке креста под Секирной горой? Как вы попали на Соловки?

– На Соловки я переехал из Молдавии в 1989-м. Нас поселили на территории монастыря, который в ту пору готовили под гостиничный комплекс, единственный на Севере такого масштаба. Интересно, что, когда потом освободилась квартира и нас переселили сюда, в здание бывшей биологической станции, в келью, где мы жили, вселился отец Герман – он тоже приехал из Молдавии.

– Сюда, на Соловки, вас закинула судьба или выбор был сделан сознательно?

– Сознательно. Моя специальность – архитектор. К тому времени объёмным проектированием я занимался уже 10 лет, участвовал в разных конкурсах, проектах, а все отпуска мы с женой проводили на Севере, ездили с рюкзачками – где ночь застанет – от храма к храму, снимали, зарисовывали. Север нас покорил и своей природой, и людьми, и деревянной архитектурой – здесь мы подпитывались красотой. В моём понимании работа архитектора состоит не только в том, чтобы создавать современные здания, но и в постижении мудрой простоты древних строителей.

– Тогда же и возникла идея создания кресторезной мастерской?

– Нет, позже. Интерес к крестам возник в 1989–90-х годах. Тогда я решил обмерять кресты, которые сохранились на Соловецком архипелаге. С экспедицией из четырёх человек мы тогда нашли около 30 крестов, учитывали и упавшие, и стоящие. А с 1992 года, когда в монастыре появился постоянный наместник отец Иосиф, началась работа в мастерской.

Сила живого креста

– Я удивлён, что, несмотря на многолетнее варварство советской власти на Соловках, вы всё-таки смогли найти здесь столько крестов в начале 90-х…

– Состояние их было самое разное: подрубленные и поцарапанные, обожжённые, подгнившие, упавшие…

– И, обнаружив эти кресты, вы решили их восстановить?

– Конечно, это первое желание. Но дело в том, что у креста есть своя мистическая жизнь. Крест ставится не просто так, а по определённому поводу, именно на данном месте. Ставя его, люди вкладывали в это определённые смыслы. Мы – люди другого времени, другого опыта. И вот мы приходим и видим: стоит крест, на нём, может быть, уже не разобрать текст, он уже ветхий, в него стреляли, его жгли – но пусть он стоит. Ведь жизнь его не окончена. Господь послал ему тяготы, и он претерпевал, в принципе, так же, как и православный человек, – над ним совершали те же действия. И если крест вынуть и перенести – произойдёт как бы нарушение его личной жизни. Это моё мнение.

– То есть вы отвергаете музейный подход?

– Встреча человека с крестом в помещении, предназначенном для хранения тысяч всяких информаций, – это, я считаю, совершенно не то. Люди поставили крест, теперь их нет, а крест остался. Я пришёл, увидел его, помолился, задумался, но должен же и другой кто-то прийти и увидеть. Вот в чём смысл. Даже если крест упал, я считаю, пусть он остаётся на месте, потому что сила креста от этого не исчезает. Другое дело, если мы можем понять, почему здесь был поставлен этот крест, и можем изготовить подобный или другой – неважно, – и с пониманием, со значением снимем один крест и установим на его месте другой, тогда это возможно и правильно.

Но духовно сегодня нам открыто не так много, в этом смысле мы ещё очень слабы. Сегодняшний наш уровень показывает то, что творится ныне на Соловках: такого унижения эта святая земля не испытывала даже во время нахождения здесь лагеря, тогда почитание святынь было большим. Тогда, по-видимому, среди руководителей оставалась толика благоговения, потому и не всё здесь разрушили. В отличие от тех, кто распоряжается здесь сегодня.

Сделать крест музейным экспонатом нетрудно, но лишь с ростом нашего духовного самосознания, с пониманием значения и силы креста в нашей жизни мы найдём возможность сохранить его на более длительное время, как это делали раньше. Человечество накопило огромный опыт сохранения святынь, он более древний, чем любая музейная организация, существующая на земле. В отношении крестов – раньше строили вокруг них часовню или же открытый продуваемый навес – и так сохраняли их.

– В поездках по России нередко попадаются недавно изготовленные кресты у дорог – корявые, непропорциональные: то косая перекладина великовата, то основа не в меру длинна… А посмотришь старинные кресты – гармония почти всегда идеальна. Что это – профессионализм утерян или что-то в христианской жизни ныне сбилось?

– Гармоничность креста в том, что он сделан под тело Спасителя – Богочеловека. Поэтому и пропорции должны быть совершенны. Есть такой крест, который был изготовлен по благословению Патриарха Никона под пропорции креста Спасителя на Голгофе, он хранится в московском храме прп. Сергия Радонежского в Крапивниках. Но трудно изготовить правильный гармоничный крест человеку, не имеющему внутри себя чувства меры. Вкус воспитывает среда. То, что мы видим сейчас, – представление о кресте современного человека. В древности, когда человек жил гармонично в природе и в обществе, с иерархией ценностей, с пониманием, что всё есть творение Божие, и среда была особенной. Представьте, в XVI веке вы оказываетесь на ярмарке, где всё, от ложек и расчёсок до упряжи, воспитывает в человеке вкус и меру... При этом нельзя забывать, что любой крест, даже не очень гармоничный, – святыня. Нельзя только делать его совершенно необычной формы.

– Как вы относитесь к крестам, которые у нас не признавали староверы, называя их «крыжами латынскими»?

– Есть две формы креста – одна повторяет пропорции креста, на котором был распят Христос, а другая форма – она бывает самой разной – только напоминает об этом кресте. Православная традиция почитает все кресты, которые существуют на земле, и все они для нас имеют значение. А так ведь можно не признавать и «правильные» кресты только из-за надписей на них. Будет ли надпись «IНЦI», Иисус Назорей Царь Иудейский, или «Царь Славы» – это не вопрос богословия креста, потому, по Писанию, правильно и то и другое. Это вопрос лишь страстей человеческих. Христос Себя распял, умертвил страсти на кресте, а мы будем свои страсти на крест возносить?

Традиции

– Какие кресты традиционны для Соловков?

Крест в бухте Благополучия

– Поморье – это особая среда, здесь особое общение человека с природой, здесь всё суровей и, наверное, поэтому традиция благодарить Бога, обращаться к Нему перед какими-то испытаниями здесь крестовая. Ставили обетные кресты главным образом миряне. Ещё были поклонные кресты, которые ставили как монахи на месте своих подвигов, так и миряне на перекрёстках, на горках. Кресты ставили в памятных местах – в память о каком-либо событии. Другая местная особенность – установка навигационных крестов, использовавшихся как ориентиры, их было издалека видно, и верхний рог нижней косой перекладины такого креста указывал на север.

– В чём особенность соловецких крестов?

– Соловецкий крест вобрал в себя все поморские традиции, но в богословском плане они более строги. Я разделяю их на две традиции: народную и чисто монастырскую. Часто кресты устанавливали обетники: например, попадал рыбак в шторм и давал обет перед Богом, что за избавление от смерти поставит крест. Вырезали на них обычно текст, что крест сей поставлен, например, сыном Иоанна Петром в таком-то году. Но больше было крестов, что устанавливали монахи. На них резчиками наносились имена божественные, то есть тексты о том, что Христа распяли на горе Голгофа, что здесь место лобное и др. Монастырская традиция богословски более ёмкая.

– Вы говорите о надписях, а изображения?

– Наш Преображенский монастырь имеет корни исихастские, основанные на глубоком молитвенном делании, а исихастская традиция объёмные изображения не то чтобы отвергала, но не применяла. Потому что изображение Спасителя в объёме отвлекает от молитвы, к тому же в объёме зачастую невольно передаются черты знакомых людей, близких. Поэтому в традициях именно Соловецкого монастыря так называемые аскетические кресты только с именами Божьими. Среди изобразительных моментов лишь терновый венец, глава Адама, а также – схематично – солнце и луна. А если вы увидите крест с изображением распятого Спасителя, значит, его делали где-то в другом месте. Кресторезные мастерские существовали и в Троице-Сергиевой лавре, и в Кирилло-Белозерском монастыре…

Центр ставрографии

– Что из себя представляет ваша мастерская, сколько в ней человек?

Крест по дороге из монастыря на Секирную гору, восстановленный в 2003 г. по старинному образу

– Сейчас, в июле, я один работаю, но скоро подъедут трое помощников, будут мне помогать в летние месяцы. А работа всё время ведётся. Она вначале состоит из проектирования (на это уходит основное время), изготовления документации и нанесения на крест изображения. Брёвна сами мы не заготавливаем – пользуемся тем, что нам пожертвуют. В основном это сосна, кедр. Дерево полежит, даст трещины, после чего заносим его в помещение, здесь оно ещё полежит, и мы начинаем работать с ним. Но кресторезная мастерская – это и своего рода ставрографический центр, здесь сосредоточено огромное количество материала по крестам, наверное, нигде в России такого материала нет, а если нет в России, то нет и нигде в мире. Накопленный за 18 лет материал сейчас систематизируется.

– Думаю, для многих читателей будет неожиданностью узнать, что в кресторезном деле много значат математика и расчёт.

– Не дай Бог допустить просчёт. Вот сейчас я запроектировал крест 20-метровый, он посвящён 400-летию рода Романовых, династии, которая несла несколько веков крест России и последний царь которой взошёл на мученическую голгофу. Это огромнейшее архитектурное сооружение с подходом, лестницей, часовней и пр. Столб креста я предлагаю сделать составным – из трёх цельных брёвен, и нужно определённым способом ориентировать само бревно, чтобы ствол креста являлся также несущей конструкцией, как мачта корабля.

– Насколько я понимаю, ваша деятельность уже давно не ограничивается Соловками. Минувшим летом крест, изготовленный в вашей мастерской, был доставлен в Бутово, место массовых расстрелов под Москвой.

– Да, вот сейчас делается 10-метровый крест, подобный бутовскому, для установки на Валааме. 24 сентября, на перенесение мощей Сергия и Германа, он, даст Бог, будет установлен на входе в монастырскую бухту рядом с Никольским скитом. Кстати, на Валааме уже установлен один наш крест. В Норвегии три наших креста: один восстановлен по фотографиям 20-х годов прошлого века у входа на кладбище русских поморов, второй – намогильный, а третий – поклонный крест с надписями, дар нашей братии городу Вадсё. В Измаиле установлен наш крест на том месте, где произошёл перелом в войне благодаря тому, что войсковой священник в армии Суворова, взяв крест, поднял воинов в атаку и погиб. Есть кресты в Москве, Санкт-Петербурге, Царском Селе …

– Почему одни кресты больше, другие меньше, чем тут вы руководствуетесь?

– Мы определяемся тут совместно с заказчиком, и стараемся, чтобы размер креста был соразмерен почитанию того, чему он посвящён. Это ни в коем случае не вопрос самовыражения строителя или количества денег у попечителя, ещё чего-то.

Соловецкое море работы

– Случалось ли, что вандалы покушались на крест, установленный вами?

– Я думал прежде, что такое невозможно. Но потом случилось: подрубили топором крест в Исаково. Что тут скажешь? Это страшно для близких и родных этого человека, но более всего это опасно для души самого вандала.

Это, однако, не говорит о том, будто я считаю наши кресты установленными на века. Не надо стараться делать ничего вечного. Меня ругают, что я не покрываю кресты защитными составами: как же так, столько труда! А зачем этим заниматься? Крест – это не тот предмет, который надо защищать. Это должно быть естественное дерево, не покрытое никакими отравами, чтобы можно было приложиться к нему. Но главное – крест должен стоять временно, чтобы другое поколение видело, как он разрушается, проявляло заботу о нём и ставило свои кресты. Так продолжается и обновляется жизнь. Чего проще, казалось бы, поставил крест из нержавеющей стали и забыл. А деревянный крест подгнивает, значит, нужен за ним уход. Значит, рядом должен быть человек, и в нём должна быть жива память крестная.

– Вы считаете, у мастерской большое будущее?

– По тому, сколько на Соловках установлено крестов, можно мерить, насколько Россия за все эти годы смогла подняться. И то, что сейчас их не наберётся трёх десятков, показывает, как много перед нами ещё работы. После установки первого креста, о котором мы говорили вначале, я спросил отца Иоанна (Крестьянкина), как долго мне заниматься изготовлением крестов. Он переспросил: «Так-так, а сколько, говоришь, крестов на Соловках было?» «Три тысячи». – «Вот когда все три тысячи поставите, так можете и отдыхать». Так что впереди ещё много трудов.

Беседовал Игорь ИВАНОВ
Фото автора

назад

вперед

http://www.pravmir.ru/priezd-maksima-gorkogo-na-solovki-i-massovye-rasstrely-1929-g/

Приезд Максима Горького на Соловки и массовые расстрелы 1929 г.

18 июня, 2013 • Академик Дмитрий Сергеевич Лихачев • Также в рубрике •  • 

Весной 1929 г. к нам на Соловки приехал Горький. Пробыл он у нас дня три (точнее, я не помню — все это легко установить по его собранию сочинений).

Дмитрий Лихачев

От соловецких беглецов (бежали из отделений Соллагеря на материке и пешком в Финляндию, и на кораблях, возивших лес) на Западе распространились слухи о чрезвычайной жестокости на наших лесозаготовках.

Миссия Горького заключалась, по-видимому, в том, чтобы переломить общественное мнение Запада. Дело в том, что Конгресс США и парламент Великобритании приняли решения не покупать лес у Советского Союза: там через бежавших (Мальсагов и др.) стали известны все ужасы лагерных лесозаготовок. Экспорт леса в массовых масштабах был организован Френкелем, заявившим: «Мы должны взять от заключенных все в первые три месяца!». Можно представить, что творилось на лесозаготовках!

Горький должен был успокоить общественное мнение. И успокоил… Покупки леса возобновились… Кто потом говорил, что своим враньем он хотел вымолить облегчение участи заключенных, а кто — вымолить приезд к себе Будберг-Закревской, побоявшейся вернуться вместе с ним в Россию. Не знаю — какая из версий правильна. Может быть, обе. Ждали Горького с нетерпением.

Наконец, с радиостанции поползли слухи: Горький едет на Соловки. Тут уж стали готовиться не только начальники, но и те заключенные, у которых были какие-то связи с Горьким, да и просто те, кто надеялся разжалобить Горького и получить освобождение.

В один «прекрасный» день подошел к пристани «Бухты Благополучия» пароход «Глеб Бокий» с Горьким на борту. Из окон Кримкаба виден был пригорок, на котором долго стоял Горький с какой-то очень странной особой, которая была в кожаной куртке, кожаных галифе, заправленных в высокие сапоги, и в кожаной кепке. Это оказалась сноха Горького (жена его сына Максима). Одета она была, очевидно (по ее мнению), как заправская «чекистка». Наряд был обдуман! На Горьком была кепка, задранная назад по пролетарской моде того времени (в подражание Ленину). За Горьким приехала монастырская коляска с Бог знает откуда добытой лошадью. Это меня поразило. Место, где он ждал коляску, я смог бы и сейчас указать точно…

Мы все обрадовались — все заключенные. «Горький-то все увидит, все узнает. Он опытный, его не обманешь. И про лесозаготовки, и про пытки на пеньках, и про Секирку, и про голод, болезни, трехъярусные нары, про голых, и про „несудимых сроках“… Про все-все!» Мы стали ждать. Уже за день или два до приезда Горького по обе стороны прохода в Трудколонии воткнули срубленные в лесу елки (для декорации). Из Кремля каждую ночь в соловецкие леса уходили этапы, чтобы разгрузить Кремль и нары. Персоналу в лазарете выдали чистые халаты.

Ездил Горький по острову со своей «кожаной спутницей» немного. В первый, кажется, день пришел в лазарет. По обе стороны входа и лестницы, ведшей на второй этаж, был выстроен «персонал» в чистых халатах. Горький не поднялся наверх. Сказал «не люблю парадов» и повернулся к выходу. Был он и в Трудколонии. Зашел в последний барак направо перед зданием школы. Теперь (80-е гг.) это крыльцо снесено и дверь забита. Я стоял в толпе перед бараком, поскольку у меня был пропуск и к Трудколонии я имел прямое отношение. После того, как Горький зашел, — через десять или пятнадцать минут, из барака вышел начальник Трудколонии, бывший командарм Иннокентий Серафимович Кожевников со своим помощником Шипчинским. Затем вышла часть колонистов.

Горький по его требованию остался один на один с мальчиком лет четырнадцати, вызвавшимся рассказать Горькому «всю правду» — про все пытки, которым подвергались заключенные на физических работах. С мальчиком Горький оставался не менее сорока минут (у меня уже были тогда карманные серебряные часы, подаренные мне отцом перед самой первой мировой войной и тайно переданные мне на острове при первом свидании). Наконец Горький вышел из барака, стал ждать коляску и плакал на виду у всех, ничуть не скрываясь. Это я видел сам. Толпа заключенных ликовала: «Горький про все узнал. Мальчик ему все рассказал!»

Затем Горький был на Секирке. Там карцер преобразовали: жердочки вынесли, посередине поставили стол и положили газеты. Оставшихся в карцере заключенных (тех, кто имел более или менее здоровый вид) посадили читать. Горький поднялся в карцер и, подойдя к одному из «читавших», перевернул газету (тот демонстративно держал ее «вверх ногами»). После этого Горький быстро вышел. Ездил он еще в Биосад — очевидно, пообедать или попить чаю. Биосад был как бы вне сферы лагеря (как и Лисий питомник). Там очень немногие «специалисты» жили сравнительно удобно.

Больше Горький на Соловках, по моей памяти, нигде не был. Горький со снохой взошел на «Глеба Бокого», и там его уже развлекал специально подпоенный монашек из тех, про которых было известно, что выпить они «могут»…

А мальчика не стало сразу. Возможно — даже до того, как Горький отъехал. О мальчике было много разговоров. Ох, как много. «А был ли мальчик?» Ведь если он был, то почему Горький не догадался взять его с собой? Ведь отдали бы его… Но мальчик был. Я знал всех «колонистов».

Но другие последствия приезда Горького на Соловки были еще ужаснее. И Горький должен был их предвидеть.

Комиссар государственной безопасности Глеб Бокий и Максим Горький

Горький должен был догадаться, что будет сделана попытка свалить все «непорядки» в лагере на самих заключенных. Это классический способ уйти от ответственности. Сразу после отъезда Горького начались аресты и стало вестись следствие. Любопытна такая деталь. Когда Горький со снохой и сопровождающими его «гепеушниками» приехали на Попов остров в Кеми, где они должны были сесть на пароход «Глеб Бокий», там на ветру и холоде работала на погрузке-разгрузке партия заключенных в одном белье (никакой казенной одежды кроме нижнего белья в лагерях того времени не выдавалось).

Скрыть эту раздетую до белья партию было невозможно. Попов остров, где была пристань, и то без крыши от непогоды, был совершенно гол и продуваем. Я это хорошо знаю, так как мы сами грузились на «Глеба Бокого» часа два-три (после груза обычного наступала очередь полузамерзших и живых). Командовал при Горьком группой (партией) заключенных уголовник, хитрый и находчивый, и он «догадался» — как скрыть на голом острове голых заключенных. Он скомандовал: «Стройся», «Сомкни ряды», «Плотнее, плотнее» (здесь шли рулады матерной брани), «Еще плотнее! такие-сякие!!!», «Садись на корточки», «Садись, говорю, друг на друга, такие-сякие!!!» Образовалась плотная масса человеческих тел, дрожавших от холода. Затем он велел матросам принести брезент и паруса (на «Боком» были еще мачты). Всех накрыли.

Горький простоял до конца погрузки на палубе, балагуря и фамильярничая с лагерным начальством. Прошло порядочно времени. Только когда «Бокий» отплыл на достаточное расстояние, брезенты сняли. Что под этими брезентами было — вообразите сами. Вскоре после отъезда Горького начались беспорядочные аресты среди заключенных. Оба карцера — на Секирке и в Кремле — были забиты людьми.

Слышал я и следующий рассказ. Еще до приезда Горького в Соловецкий лагерь на отделении в Кеми появлялась комиссия из Европы Томсона, договорившаяся в Москве, что они будут ходить свободно по лагерю, куда им будет угодно, и свободно разговаривать с заключенными. Члены комиссии жили в Кеми в квартире кого-то из начальников лагеря, который якобы уехал в отпуск. Они собрали большой материал на материке, фотографировали, записывали. Однако одному опытному карманнику было дано задание — украсть весь материал. Он мобилизовал сподручных, они устроили давку вокруг комиссии, срезали фотоаппарат и украли документы, записные книжки из карманов (ясно — с помощью подручных). За это лагерное начальство расплатилось с ним несколькими килограммами муки и другой натурой («цена чести в нашей державе»). Комиссия уехала ни с чем. Но была ли она на самом острове, — не знаю.

В том же 1929 г. поздним летом над Соловками разразилось и другое несчастье. Впрочем, могло ли произойти что-то «новое» в том фантастическом кошмаре, в который были погружены Соловки?

Однажды утром в Кабинет явился подросток колонист и вручил А. М. Колосову большой сверток: свернутую в трубку ватманскую бумагу. Развернув его, Колосов побледнел и долго сидел в задумчивости. Наконец, он попросил сходить в низ Управления, где размещалась с монастырских времен типография, и пригласить к себе заведующего типографией Молчанова. Молчанов пришел. Помню, что первое время оба, Молчанов и Колосов, тихо говорили между собой, читая и разглядывая большой лист ватманской бумаги. Затем к совещанию пригласили всех сотрудников. Лист ватманской бумаги оказался манифестом о вступлении на всероссийский престол Иннокентия I Серафимовича Кожевникова. Обещалась амнистия всем заключенным, предлагалось захватить соловецкие суда, захватить Кемь и двигаться на Петроград.

Что делать? Если это «шутка», то она угрожала жизнью всем, кто прочел этот «манифест», — включая мальчишку. Решили, впрочем, сбегать к Кожевникову и узнать — в чем дело. Пошедший вернулся с опрокинутым лицом. Кожевников поверку в Трудколонии не принимал. Его нет, нет Шипчинского, окно в их комнате открыто. Тогда с выражением страдания на лице (он действительно страдал морально) Колосов поднялся и вместе с Молчановым они пошли в ИСЧ (Информационно-следственную часть), одна из комнат которой помещалась на втором этаже здания УСЛОНа. А весь лагерь уже кипел.

Слухи не ползли — летели. Говорили — к берегам острова подошла миноноска и взяла Кожевникова на борт. Начались поиски. Никто не сомневался, что это хорошо организованный побег. Кожевников якобы решил перед бегством даже посмеяться над начальством, «издав» манифест. Весь лагерь ликовал. Но вот дошел слух: Кожевников и Шипчинский пытались убить часового у порохового склада, стоявшего в поле справа от Филимоновской дороги. Значит они не бежали, скрываются на острове.

Каждый день поступали различные сведения: видели! не видели! Следы их пребывания обнаружены там-то. Напряжение в лагере было страшное. Примерно через две недели обоих захватили. Они сопротивлялись у какой-то елки, под которой жили. Был у них топор. Отбивались топором. Приказ был — захватить живыми.

Помню отлично чей-то крик: «Ведут, ведут!» Мы бросились к окнам Кримкаба. Я ясно вижу. Первым волокут в бессознательном состоянии грузного Кожевникова. Волокут под руки. Ступни ног выворочены, тащатся по мосткам, ведущим прямо на второй этаж УСЛОНа. Голова висит. Лысина в крови. За ним ведут с выкрученными назад руками Дмитрия Шипчинского. Он идет гордо, но странно дергаясь. Как шел допрос — не знаю.

Оказалось: Кожевников сошел с ума, Шипчинский же решил его не покидать. Жили они в лесу (уже была осень). Хлеб им давал «ковбой» Владимир Николаевич Дегтярев, живший в Дендрологическом питомнике. Этот мужественный человек был невысок, ловок. У него были ковбойские перчатки и ковбойская шляпа. Когда-то он учился в гимназии Мая в Петербурге (в «моей» гимназии). Решил бежать в Америку еще до первой мировой войны. После революции вернулся. Поплатился десятью годами.

Он был великолепный чудак. Отказывался ходить в Кремль пешком. Ему дали козла. Всю дорогу до Кремля (когда ему нужно было туда явиться) он вел козла, но перед Никольскими воротами садился на него верхом и, въезжая, выхватывал из-за раструбов своих перчаток пропуск для предъявления часовому. Почему разрешалась ему вся эта игра — не знаю. Вероятно, «начальству» нравились не только пьяницы, но и чудаки. Он был совершенно честен. Когда обнаружилось, что он помогал беглецам, я предположил, что его неминуемо расстреляют. Но нет…

Уже после моего освобождения, идя с работы как-то пешком по Большому проспекту Петроградской стороны, по которому в те времена ходил трамвай, я изумился: на полном ходу из трамвая выскочил Дегтярев, подбежал ко мне (с площадки заметил) и сказал, что работает лесничим в каком-то заповеднике в Средней Азии. С приветственным возгласом «Привет вам с (какого-то) Алатау!» он бросился за следующим трамваем и исчез. Значит жив! И я был рад, как только мог.

О Кожевникове рассказывали, будто он остался жив. Его якобы видели в Москве, не то входящим, не то выходящим из Кремля. Сказались, как говорили, прежние революционные заслуги, заслуги в Гражданской войне, связи1, однако Шипчинского расстреляли и многих с ним. Испуганное начальство решило прибегнуть к острастке. Начались новые аресты. Пеклось какое-то дело о попытке восстания, но потом и дела не стали стряпать.

Расстрелянных списывали как умерших от тифа. Возможно, что расстрелы по обоим делам и суммировались в общей цифре 300–400 человек. Во всяком случае, раз был А. Н. Колосов — значит это было ранее его отъезда — поздней осенью 1929 г. Тяжесть человеческих утрат меня давила. Особенно жалко мне было тщедушного Шипчинского — всегда веселого и несгибаемого.

Начальник КВЧ (Культурно-воспитательной части), в которой работал Шипчинский (Трудколония подчинялась КВЧ), перед советским праздником спросил Шипчинского: «Придумай мне лозунг, из которого ясно было бы, что у нас на Соловках делается все для социально близких — рабочих и крестьян». Шипчинский выпалил: «Соловки — рабочим и крестьянам». Начальник (все тот же Д. В. Успенский) ответил: «Во здорово!» — и приказал писать плакат. Я передаю, конечно, только смысл разговора, о котором рассказывал Шипчинский. Возможно, стрелял в затылок Шипчинского именно Успенский.

А у Шипчинского перед расстрелом возник какой-то роман с молоденькой хромой балериной (ногу ей перебили на следствии). Им удавалось как-то видеться. После трагической гибели Шипчинского мне особенно было жалко их обоих.

Осенью 1931 г. один мальчик, работавший в канцелярии ИСЧ (Информационно-следственной части Управления), спросил меня — хочу ли я посмотреть свое «дело». А меня к этому времени упорно не вывозили на материк в Белбалтлаг. Он провел меня поздно вечером в комнату второго этажа Управления, поразившую меня отсутствием окон и сплошь заставленную стеллажами с делами заключенных. Он показал мне стандартную (типа школьной) тетрадочку, содержавшую анкетные данные (статья УК, срок и т. п.), но на которой сверху была надпись: «Имел связь с повстанцами на Соловках». Дела эти, видимо, сохранились в Петрозаводске. Любопытно было бы взглянуть на эту короткую отметку, чуть не лишившую меня жизни и сделавшую меня «невыездным» на Соловках в течение почти всего 1931 г., когда все мои друзья уже перебрались в Медвежью Гору на строительство Беломоробалтийского канала.

В конце 1929 г. на острове вспыхнула вторая эпидемия тифа. Тиф этот был странный. Его фактически не лечили. Камеры, где появлялись больные, запирались до тех пор, пока в них все не умирали. Кипяток и обед подавали через приоткрываемую щель. Театр закрыли: там вповалку лежали больные из общих рот. Когда больной уже начинал терять сознание, к нему подходил санитар, теребил и спрашивал: «Фамилия, фамилия!» Фамилию записывал химическим карандашом на левой руке у кисти, предварительно плюнув на нее. Путаница в делах заключенных появилась страшная. Умиравшие в бреду уползали со своих мест. Шпана с большими сроками менялась фамилиями с умиравшими, у которых сроки были маленькие.

А предположение о том, что «азиатский тиф» был именно чумой, появилось по простой причине: на теле заболевших «азиатским тифом» выступали черные пятна или черные бляшки (я уже забыл, так как сам их не видел: к заболевшим не пускали).

В седьмой роте, где я жил с лета 1929 г., заперта была первая камера слева (окна ее глядели в сторону моря, и там раньше жил Володя Свешников-Кемецкий). В этой камере оказался недавно привезенный молодой писатель-москвич, с которым я успел подружиться. Он выпустил роман, который я уже давно ищу, — не то «Север и Юг», не то «Юг и Север». Он говорил мне, что для России гораздо важнее проблема Юга и Севера, чем Запада и Востока. Он был совершенно здоров, когда кто-то в его камере заболел. Его заперли со всеми, и я переговаривался с ним через дверь. Когда он почувствовал, что умирает, он попросил передать его жене серебряную ложку. Он подсунул ее под дверь. Ложечка была меньше чайной и согнута. Я ее помню лучше, чем его лицо и лицо его жены, вопреки всем правилам лагеря все же приехавшей на Соловки летом 1930 г. «на могилу мужа». Могила была одной из ям, и нельзя было даже установить, в какой из них лежит ее муж. Фамилию молодого писателя и название его первой книги я полностью забыл.

Письма родителей Дмитрию Лихачеву в Соловецкий лагерь

Поздно осенью 1929 г. ко мне еще раз приехали на свидание (разрешалось два свидания в год) родители. Мы жили в комнате какого-то вольнонаемного охранника (были охранники и из заключенных), с которым родители познакомились на «Глебе Боком» и договорились с ним о его комнате за какую-то плату. Комната его была в гостинице (бывшая «Петроградская»), что на горушке сзади УСЛОНа. Там помещалась и фотография для вольнонаемных, где меня дважды в разное время снимали с родителями, по разрешению Мельникова, и лечпункт с главным лекпомом Григорием Григорьевичем Тайбалиным.

Тайбалин, кстати, писал стихи (поэму о его пребывании на Соловках) и взял к себе работать не говорившего по-русски старика — «лучшего певца Старой Бухары». Из окон нашей комнаты, обращенной в сторону Сельхоза, мы видели, как изнеженные восточные люди в шелковых халатах и шелковых сапогах на высоких каблуках что-то делали. Вскоре все эти «басмачи», как их именовало начальство, вымерли, не выдержав ни холода, ни работы… Но память о них осталась: зимой 1929—1930 гг., как я уже писал, на острове начался страшный азиатский тиф.

Я жил у родителей, аресты шли. Под конец их пребывания ко мне пришли вечером из роты и сказали: «За тобой приходили!» Все было ясно: меня приходили арестовывать. Я сказал родителям, что меня вызывают на срочную работу, и ушел: первая мысль была — пусть арестовывают не при родителях! Я пошел к Александру Ивановичу Мельникову, в комнату, где он жил над шестой ротой у Филипповской церкви. Стучусь, он не открывает. Но уйти он не мог. Я стучусь все громче. Наконец, Мельников мне отворяет. Он одет. За столом сидит молодая женщина — я ее знал, она была схвачена по делу о фальшивых деньгах. Значит, не отворял потому, что свидание!

Увидев меня, Мельников успокоился.

Успокоился и сделал мне строгое внушение. Смысл этого внушения состоял в следующем: «Если за вами пришли, — нечего подводить других. За вами могут следить». Дверь передо мной захлопнулась. Я понял, что поступил плохо. Ведь и он мог быть подведен под расстрел. Помимо расстрелов по ложным обвинениям в жестокостях, расстреливали и мнимых «повстанцев», а также просто «строптивых» заключенных. В основном расстрелы шли 28 ноября 1929 г. за Кремлем на кладбище. Однако массовые расстрелы были и в другие дни под Секиркой, на Анзере, в Савватиеве. Расстрелянных без постановлений списывали как умерших от болезней.

Сквозь события этой ночи вспомнилась мне и еще одна деталь. Летом 1929 г. до расстрелов приезжала к Мельникову его жена Ольга Дмитриевна — знакомая моей матери. Оба пригласили меня на чай. Я видел: оба расстроены. Наконец, жена спросила меня, и Мельников подтвердил вопрос: изменяет ли он (Мельников) семье? Вопрос был для меня неожидан. Я совершенно ничего не знал. Решил, что вопрос этот — шутка, и решил ответить шуткой: «Да, надо бы пожаловаться…» и пр. После Мельников сделал мне краткий выговор: «Если не знаете — и говорите, что не знаете». И все-таки глупость моего ответа, мне кажется, успокоила жену Мельникова: если бы что-то было, я бы не стал шутить, а врал бы серьезно. Все это мелькало в моем мозгу: ведь какого страха натерпелись оба, Мельников и его любовница, когда я к ним безумно стучался.

Выйдя на двор, я решил не возвращаться к родителям, пошел на дровяной двор и запихнулся между поленницами. Дрова были длинные — для монастырских печей. Я сидел там, пока не повалила толпа на работу, и тогда вылез, никого не удивив. Что я натерпелся там, слыша выстрелы расстрелов и глядя на звезды неба (больше ничего я не видел всю ночь)!

С этой страшной ночи во мне произошел переворот. Не скажу, что все наступило сразу. Переворот совершился в течение ближайших суток и укреплялся все больше. Ночь — была только толчком.

Я понял следующее: каждый день — подарок Бога. Мне нужно жить насущным днем, быть довольным тем, что я живу еще лишний день. И быть благодарным за каждый день. Поэтому не надо бояться ничего на свете. И еще — так как расстрел и в этот раз производился для острастки, то как я потом узнал: было расстреляно какое-то ровное число: не то триста, не то четыреста человек, вместе с последовавшим вскоре. Ясно, что вместо меня был «взят» кто-то другой. И жить надо мне за двоих. Чтобы тому, которого взяли за меня, не было стыдно! Что-то было во мне и оставалось в дальнейшем, что упорно не нравилось «начальству». Сперва я валил все на свою студенческую фуражку, но я продолжал ее упорно носить до Белбалтлага. Не «свой», «классово чуждый» — это ясно.

К родителям я уже в тот день вернулся спокойный. Не знаю: снялся ли я с родителями до той ночи или позже. На одной я сфотографирован с родителями и моим младшим братом, но брата в тот приезд осенью 1929 г. не было. Значит, я там, где нас трое, а не четверо. Четверо — это на первой фотографии — весной 1929 г.

Вскоре поступило распоряжение прекратить свидания заключенных с родными. Мои родители уехали за несколько дней до конца срока свидания. Уехала и жена Г. М. Осоргина. Он вернулся в карцер, а я в третью роту.

28 октября 1929 г. по лагерю объявили: все должны быть по своим ротам с какого-то (не помню) часа вечера. На работе никто не должен оставаться. Мы поняли. В молчании мы сидели в своей камере в третьей роте. Раскрыли форточку. Вдруг завыла собака Блек на спортстанции, которая была как раз против окна третьей роты. Это выводили первую партию на расстрел через Пожарные ворота. Блек выл, провожая каждую партию. Говорят, в конвое были случаи истерик. Расстреливали два франтоватых (франтоватых по-лагерному) с материка и наш начальник Культурно-воспитательной части Дм. Вл. Успенский. Про Успенского говорили, что его загнали работать на Соловки, чтобы скрыть от глаз людей: он якобы убил своего отца (по одним сведениям дьякона, по другим — священника). Срока он не получил никакого. Он отговорился тем, что «убил классового врага». Ему и предложили «помочь» при расстрелах. Ведь расстрелять надо было 300 или 400 человек.

С одной из партий получилась «заминка» в Святых (Пожарных) воротах. Высокий и сильный одноногий профессор баллистики Покровский (как говорят, читавший лекции в Оксфорде) стал бить деревянной ногой конвоиров. Его повалили и пристрелили прямо в Пожарных воротах. Остальные шли безмолвно, как завороженные. Расстреливали против Женбарака. Там слышали, понимали, — начались истерики.

Могилы были вырыты за день до расстрела. Расстреливали пьяные палачи. Одна пуля — один человек. Многих закопали живыми, слабо присыпав землей. Утром земля над ямой еще шевелилась…

Мы в камере считали число партий, отправляемых на расстрел, — по вою Блека и по вспыхивавшей стрельбе из наганов.

Утром мы пошли на работу. К этому времени наш Кримкаб был уже переведен в другое помещение — комнату налево от входа рядом с уборной. Кто-то видел там перед умывальником Успенского, смывавшего кровь с голенищ сапог. Говорят, у него была приличная жена…

У Осоргина тоже была жена. Я ее помню, — брюнетка, выше его ростом. Мы встретились у Сторожевой башни, Георгий Михайлович меня представил. Какую надо было иметь выдержку, чтобы не сказать жене о своей обреченности, о готовящемся…

А Блек убежал в лес. Он не пожелал жить с людьми! Его искали. Особенно искали Успенский и начальник войск Соловецкого архипелага латыш Дегтярев по прозвищу «главный хирург» (он обычно расстреливал одиночек под колокольней). Однажды я видел его бегающим в длинной шинели в толпе заключенных с «монтекристом», стреляющим в собак. Раненые собаки с визгом разбегались. Полы длинной «чекистской шинели» хлопали по голенищам… После той ночи с воем Блека Дегтярев возненавидел собак. А за камень, пущенный в чайку, заключенного чуть ли не расстреливали.

Уже после расстрела на поверках заключенных читали приказ о расстреле «за жестокое» обращение с заключенными (какое лицемерие!). Были в приказе разные люди-и те, что действительно были жестоки, и те, на которых были свалены разные беды, а других расстрелянных даже и не упоминали. Велись расстрелы и на Секирке. Лагерь освобождали от «лишних». Мне кажется, не были прочитаны в приказе имена Георгия Михайловича Осоргина, Фицтума, Сиверса и многих других. К счастию, Н. П. Анциферов, находившийся в карцере на Секирке, в число осужденных не попал и был увезен назад в Кемь.

Третье (и последнее) на Соловках свидание с родителями у меня было ранним летом 1930 г. на вытащенном на берег катере (или большой моторной лодке). Помню, что укрытие это было очень ненадежным и в единственную каюту с кроватью-нарами проникал холод, а сверху через щели в палубе мочил дождь. Около катера стоял на посту епископ, кажется смоленский, с очень густыми светлыми волосами. Особенно поражала его борода — как войлок и такого же цвета, разве что чуточку светлее. У него были очки в золоченой оправе, и очень трудно было определить его возраст. Во всяком случае, для епископа он был необычно молод. Епископ этот обратился к моему отцу (помимо меня) с просьбой передать послание его пастве. Отец согласился, но я по какому-то инстинкту запретил отцу это делать. И впрямь, через год я встретил развеселого молодого человека, с бритым лицом в обычной одежде заключенного. «Вы меня не узнаете?» — и хохочет. Видно — духовенство его разоблачило.

Возвращаюсь к хронологии. В 1931 г. на Остров родители ко мне не приезжали. Меня должны были отправить в Кемь и на Медвежью Гору, но я был «невыездной» (об этом выше). Свидание состоялось на Медвежьей Горе осенью.

Из книги Д. С. Лихачева «Воспоминания»

• Утихли ли «страсти по Максиму»? (+Видео)
• «Доставим ему счастье проехаться на Соловки» — памяти священномученика Петра (Зверева)
• Как проходили выборы в 1937
• Заново писать историю Русской Церкви ХХ века
• Папины письма. Из лагерей — детям (+Фото)

• 
• 

Профессор Андрей Зубов: Об учебнике истории, в котором не написано про сталинские репрессии

13 июня, 2013 • Артем Левченко • Также в рубрике •  • 

Авторы концепции единого учебника по истории России намерены дать учителям разъяснения по более чем 30 спорным вопросам. В списке упоминаются имена большинства советских и российских лидеров, включая Иосифа Сталина, Никиту Хрущева и Леонида Брежнева. Личности данных глав СССР рекомендуется рассматривать исключительно в рамках проведенных ими реформ, чтобы школьники сформировали «внутреннее убеждение, что именно такова была история, а для иных трактовок иметь барьер». К таким трактовкам отнесены, в частности, сталинских репрессии, упоминание которых в учебнике считается неудачным.

Комментирует Андрей Борисович Зубов, доктор исторических наук, профессор МГИМО:

— Реформы сами по себе ничего не значат, потому что реформы всегда делаются для блага людей. Реформы в государстве — политические, экономические и другие — делаются для того, чтобы люди жили более богато, более безопасно, надежно и счастливо. Поэтому удача или неудача реформы не в том, больше или меньше тонн чугуна произведено, а в том, что это дало людям.

Если ради реформ уничтожаются миллионы людей, совершаются такие злодеяния, как ленинский голодомор 1921–22 гг., сталинские голодоморы1932–33 и 1946–47 гг., если в результате реформ совершенно не подготовленная к войне страна терпит поражение в течение первых двух лет и теряет огромную часть своей территории, в том числе полностью шесть союзных республик, то это означает, что все эти реформы гроша ломаного не стоят, все это лишь агитка.

То же самое можно сказать и про реформы Хрущева, все его постоянные метания от совнархозов к министерствам — все это, в конечном счете, только расшатывало экономику страны. То же самое — брежневская деятельность, которая приводила к застою экономики, к тому, чтобы, в конечном счете, советское государство, советская система рухнула.

Поэтому, оценивая эти реформы по показателям выплавки чугуна, наращивания поголовья скота, производства танков, пушек и самолетов, нельзя забывать о том, что все это сделано и замешано на судьбах людей, на человеческой крови, на человеческой свободе, и, в конечном счете, привело к гибели не Советский Союз, а саму Россию, которая распалась и претерпела деградацию. Только тогда учитель сможет донести до учеников правду, которая будет принята и учениками, и их родителями.

А иначе это оглупление людей, которые опять начнут считать, что только увеличение территории державы и факт, что нас боялись во всем мире, имеет ценность, а не человеческие судьбы. Или, что более вероятно, это полная потеря доверия к такому единому учебнику истории, который сам по себе, на мой взгляд, совершенно ненужная вещь.

Мы, христиане, знаем, что у нас четыре Евангелия — четыре версии судьбы Спасителя, дополняющие друг друга. Мусульмане знают, что есть шесть хадисов — жизнеописаний Мухаммеда. Разве мы больше Христа и Мухаммеда, что создаем единый учебник истории, пренебрегая естественным для людей многообразием мнений и подходов? Кто мы такие? Кем мы себя делаем?

Власть, которая стремится все унифицировать, делает это явно не с чистой совестью, поэтому доверия к ней нет изначально.

— Как предотвратить замалчивание темы сталинских репрессий в преподавании истории?

— Нужно говорить о репрессиях не только сталинских, но и ленинских, с самого 1918 года и до конца советской власти. Андроповские репрессии — эти страшные «психушки», превращение нормальных людей в сумасшедших — это же тоже ужасно. Нельзя забывать и Новочеркасский расстрел 1962 года, и многое другое.

Мне кажется, что само общество должно выступить против единого учебника, потому что единый учебник — это абсолютно неестественное для нашей страны явление. Это чисто советское явление, последствие «Краткого курса истории ВКП (б)». Руководство страны воспитано в этом духе, и пытается преподносить людям историю в соответствии со своим воспитанием, как нечто монолитное, идеологически выверенное и неизменное.

На самом же деле свободное общество демократической страны должно иметь возможность выбора среди разнообразных подходов и пониманий исторического процесса. В любом случае, необходимы книги — и учебники, и просто книги по истории, одной из которых является, кстати, сделанный нами и издаваемый с 2009 года большими тиражами двухтомник «История России. ХХ век», где обо всем рассказано комплексно и без утайки.

В такой стране, как наша, пережившей долгий и тягостный период моноидейности, надо с особой тщательностью защищать общество от его рецидивов, а не насаждать эту моноидейность вновь в любой области гуманитарного знания, будь то история, философия, богословие, филология, языкознание или что-либо иное.

• Культ личности
• Православие благословляет отсталость?
• О коммунистической религии, державнобесии и новых „святых“
• «А я так вижу!»
• Единственная Гражданская?

Святые наших дней

13 июня, 2013 • Архимандрит Сергий (Булатников) • Также в рубрике •  • 

13 июня 2013 года, в праздник Вознесения Господня, Святейший Патриарх Московский и всея Руси Кирилл совершил хиротонию архимандрита Сергия (Булатникова) во епископа Клинцовского и Трубчевского (Брянская митрополия).
Свет и святость — понятия близкие. Митрополит Сурожский Антоний говорил, что важно хотя бы однажды увидеть сияние вечной жизни в глазах другого человека. Архимандрит Сергий (Булатников), настоятель Казанской Богородицкой Площанской пустыни, знал многих таких, «сияющих», людей. «Я удивляюсь, — говорит он, — какие были люди, какая вера. Даже их вид был совершенно особенный: все они светились. Такие вот святые наших дней».  

Ниже мы публикуем воспоминания отца Сергия о его встречах со «святыми наших дней», прозвучавшие в эфире радиопрограммы «Благовещение».

Старцы Псково-Печёрские: «Их закалили гонения»

  – Отец Сергий, Вы видели в жизни многих старцев, расскажите, пожалуйста, о них!  

– Благодарю Господа, что Он сподобил меня узреть дивных отцов. Когда я жил в Псково-Печёрском монастыре, там подвизались архимандрит Александр, в то время игумен, архимандрит Нафанаил, тогда архидиакон, всем известный схиигумен Савва (Остапенко), отец Иоанн (Крестьянкин), схиигумен Онисифор, архимандрит Алипий (Воронов). Это были настоящие монахи-подвижники. А сейчас монашество ослабело.

- Чем те монахи отличались от современных?

- Они трудились день и ночь, никогда не сидели без дела. Был у нас келарь, он заведовал съестными припасами, игумен Иероним (позже стал архимандритом), который пришёл с фронта, ножки одной у него не было, ходил на протезике. Когда оканчивалась братская трапеза, он собирал все оставшиеся кусочки хлеба (а тогда было 30 человек братии и ещё паломники), приглашал кого-нибудь из нас. Мы эти кусочки резали и сушили. Постом эти сухарики ели или клали в гороховый суп, то есть, ничего не пропадало, хозяйство велось экономно. Ещё варили квас. На Родительскую субботу бесчисленные паломники привозили 2-3 грузовика хлеба (тогда ведь это был единственный, кроме Лавры, мужской монастырь в России)! Хлеб мы сушили, а потом делали из него дивный квас в огромных кадках. Отец Иероним был старцем удивительной доброты. Когда мы потрудимся, он полезет в свои закрома, достанет для нас баночку лосося, например, кофе растворимый или конфетку. А в то время это всё были деликатесы!

Архимандрит Алипий, тоже необыкновенный человек, он юродствовал немного, мог при случае пошутить, ввернуть крепкое словцо. Стоит, к примеру, он у себя на балконе (дом этот сохранился), видит – старушка идёт. «Что пришла?» — говорит. «Батюшка, корова у меня пропала… Как жить?» Батюшка в карман полезет, кинет ей: «На тебе на корову». Уж не помню, сколько тогда корова стоила, но дорого. Приходят к нему: «Батюшка, крыша потекла!» «Вот вам на крышу». Он всем деньги раздавал, помогал всем. Иконы дивные писал. Ему перед кончиной Матерь Божия явилась. У него развивалась водянка, ложиться он уже не мог и поэтому сидел в кресле. С ним были иеромонах Агафангел, Ириней-эконом и отец Александр. Вдруг он им говорит: «Дайте, дайте скорее карандаш! Я Её нарисую, вот Она пришла! Какая Она прекрасная…» И стал рисовать. Так и умер с карандашом в руках.

Архимандрит Нафанаил, дивный, очень строгий старец и монастырский казначей, он считал монастырские деньги, берёг их, вёл все книги. Иногда мог поругать за проступок. Но интересно, что он никогда в баню не ходил и всё время был чистенький. Чаю не пил вовсе, только кипяточек. Такой вот подвижник. Он был сыном протоиерея Николая Поспелова, новомученика, расстрелянного за веру, прекрасно знал Священное Писание. И сам написал своему отцу тропарь, когда того прославили. Архимандрит Нафанаил пришёл в монастырь во время войны, в 1944-м году. Умер, наверное, лет 5 назад. И за всё это время, т.е. более чем за 50 лет, он из монастыря не выходил и не знал, что за стенами делается. И таких было много. Братия собралась удивительная. Гонения и притеснения их закалили и сплотили.

– Такими были монахи Псково-Печёрского монастыря или все православные люди?

 - Почти все православные люди того времени. Я говорю: это был другой мир. Взять сегодняшнюю жизнь и 30 лет назад – небо и земля!

–   А что изменилось?

 – Да всё изменилось — верующие, духовенство. Дух мира сего довлеет. А Господь что нам говорит? «Не любите мира, ни того, что в мире. Кто любит мир, в том нет любви Отчей». А мир пленяет, смущает людей всяческими земными удобствами, наслаждениями, колеблет слабую человеческую душу. Нельзя ничего этого любить, если мы любим Бога.

Большинство монахов, духовенства того времени прошли ссылки, испытания, тюрьмы, и были людьми, закалёнными во всём. Страдания даровали им совсем другое духовное состояние, они верили, что так их испытывает Господь.

Матушка Еннафа: Пасха на болоте

– Матушка Еннафа рассказывала мне, что они работали на лесоповале. Представляешь, женщин заставляли валить лес! Они валили деревья, обрубали сучья, лес вывозили. Молиться, как обычно, они не могли: у них отобрали все привезённые с собой книги, читали молитвы на память.

Однажды на Пасху их выгнали на работу. Пришли они, а там болото. Они там и стали Пасху петь. Комаров – страшное количество. Из болота вышли, вся кожа синяя была, так комары погрызли. А когда они в болоте Пасху пели, им с берега кричали: «А ну, чернохвостые, выходите, сейчас всех перестреляем!» Монахини не слушались и продолжали петь. И, пока пасхальный канон не пропели, не вышли. Вылезли, думали, что сейчас их прямо тут и пристрелят. Но сошло с рук, просто посадили на голодный паёк. Я говорю: «Матушка, а чем же вас там кормили?» «Мы, — говорит, — выживали тем, что, когда ходили в лес, ели сырые грибы и ягоды. А так давали баланду, проржавевшую селёдку, да хлеб, будто глина».

Иногда я спрашивал её: «Матушка, как же вы там жили?» «Ой, деточка, слава Богу, так хорошо!» «Да что ж хорошего-то?» «Сидим мы с одной монашкой, когда на этап нас посылали, я её спрашиваю: слушай, Агафья, сколько у тебя скуфеек было?

– Три, — говорит.

– Как три?!

– Одна выходная, бархатная, две простые.

– А самоваров сколько?

– Два, — говорит. – Один большой, другой маленький.

– Вот видишь, хотела с таким грузом в Царство Небесное войти. Спасибо советской власти, от всего нас избавила!»

А потом добавляла: «Последнее время, деточка, нам уже хорошо жилось! Монашки мы все рукодельные. Было нас трое, и начальство приказало шить им френчи да одежду. Они за это нас подкармливали. Потом меня начальник лагеря взял в прислуги. Я у него жила, за детьми ухаживала, убирала квартиру. Даже на базар меня посылал, знал, что не убегу. Так что, слава Богу, последнее время хорошо жила».

Вот такая старица матушка Еннафа, Царство ей Небесное. Лицо её помню, глаза такие пронизывающие, лучезарные.

Матушка Фомаида: Грядущую ко мне не изжену вон

– Матушка Фомаида умерла в 102 года, я тогда ещё даже священником не был. Она жила у добрых людей, которые отдали ей баньку, в ней она устроила кельицу. До революции, ещё девушкой, пешком ходила в Иерусалим. Это путешествие заняло около года. Тогда пешком шли до Одессы, пароходом переправлялись в Турцию. У царского правительства со всеми странами, через которые проходили русские паломники, существовало соглашение. Вот так она побывала на Святой Земле.

Рассказывала о своём приходе в монастырь. Ездила-ездила по монастырям, думала, в какой из них поступить. Раз приехала в обитель где-то под Иркутском. «Зашла в храм – и словно всегда тут была и всех знаю», — говорит. Осталась. Потом её переслали на подворье в Москву. Революция застала её в Москве. А в монастырь она поступила так: «Пришла я к игуменье, матушке Каллерии. Поклонилась и говорю:

– Матушка, возьмите меня в монастырь.

А она мне:

– Ой, деточка, ты такая молоденькая, ты нашей жизни не понесёшь. У нас трудов много. Монастырь бедный, надо много трудиться.

– Матушка, всё буду делать, что только скажете.

– Нет-нет, деточка, ты ещё молодая, не могу я тебя взять.

А у меня такое дерзновение!

– Приду, — говорю, — встану перед воротами и буду именем Господа молить, чтобы меня взяли в монастырь. Что ж Вы, ворота закроете?

Она заплакала и говорит:

– Нет, не могу ворота закрыть. Господь сказал: «Грядущего ко Мне не изжену вон». Должна тебя принять.

И приняла меня в монастырь».

Такая старица была, матушка Фомаида! Она ведь с бесами сражалась, как с дикими зверями. Хозяева, у которых она жила, Наталья и Павел, рассказывали, что слышали по ночам, как она их гоняла. А глаза у неё были – прямо-таки серафимские очи. Много интересного мне рассказывала о церковной жизни тех времён. Но все эти рассказы документально не подтверждены, это, скорее, предания. Вспоминала она, например, об одном батюшке, отце Петре. Это был старый священник, ещё царского посвящения, служил на приходе в Смоленской области, настолько бедном, что когда он умер, то приход закрылся. Было это году в 1970-м-1972-м. Село называлось Леонтьево. Батюшка отбывал срок в степях Казахстана. Его забрали   где-то в 30-е годы, когда духовенство подвергалось изощрённым издевательствам. Поставят, например, бочку с тюремными нечистотами на салазки и заставляют заключённых её тащить. Потом их расстреливали, тела сбрасывали в выкопанные заранее ямы и заливали содержимым из этой бочки.

Были ночи, когда расстреливали по 70-80 и даже 300 человек. Батюшку не расстреляли, а ранили в руку, и он незамеченным лежал в яме с нечистотами под кучей тел. Ночью выбравшись из ямы, полз по степи. Ночь тёмная, ничего не видно. Уже думал, что погибает и молился, готовясь умереть. Вдруг видит маленький мерцающий огонёк, подошёл ближе: избушка-мазаночка, в ней лампадка горит. Постучал. А там оказались люди, которые молились. Они приютили его, и он жил у них в подполе 8 лет. Ночью выходил подышать воздухом, чтобы никто не видел, а днём прятался.

Много они рассказывали подобных этой историй. Я удивляюсь, какие были люди, какая у них была вера, какая крепость. Даже их вид был совершенно особый: они светились. Такие вот святые наших дней, которых мне удалось увидеть.

Матушка Алипия: Ключи от небесных келий

Блаженная Алипия   (в миру Агапия Тихоновна Авдеева) родилась в 1910 году в Пензенской области в благочестивой семье. В 1918 году родителей Агапии расстреляли. Всю ночь восьмилетняя девочка читала по ним Псалтирь. Недолго проучившись в школе, она отправилась странствовать по святым местам. В годы безверия 10 лет провела в тюрьме, несмотря ни на что, старалась соблюдать пост, молилась, всю Псалтирь знала наизусть. Во время войны Агапия была отправлена на принудительные работы в Германию. После возвращения принята в Киево-Печерскую Лавру, где прожила до её закрытия. При постриге в монашество получила имя Алипия. Три года по благословению прожила в дупле дерева. После закрытия Лавры поселилась в домике около Голосеевской пустыни. Сюда за советом и помощью приходили и местные жители, и   верующие люди со всех концов России. За день, бывало, матушка принимала 50-60 человек. Скончалась она 30 октября 1988 года. Перед смертью старица просила у всех прощения и приглашала приходить к ней на могилку, рассказывать о своих бедах и болезнях [1] .

 – А в Киеве жила матушка Алипия, не слышали? Её, наверное, скоро во святых прославят. Старица дивная! У неё было море кошек и котов, причём все больные. Она их собирала и кормила. Из леса к ней лось выходил, она его тоже кормила. Ещё курочки были. Когда она выходила, вся живность к ней сбегалась.

На спине – я смотрел и думал: что это такое – горб, не горб? – она носила икону мученицы Агапии, в миру-то она была Агафья. А спереди – целую связку ключей. «Матушка, а что у тебя за ключи-то?». А она: «Кельи, деточка, открываю этими ключами, кельи». Уж, какие кельи – не знаю, наверное, небесные…

Она юродствовала. Жила в Киево-Печерской Лавре до её закрытия, помогала старчикам. И себя называла в мужском роде: «я ходил», «я был». Однажды в конце 70-х годов мы с Володенькой отправились к матушке Алипии. А он покушать любил и говорит: «Хочу сала хохлацкого попробовать». Наелся сала с картошкой. Идём по дороге, он спрашивает: «Как ты думаешь, причащаться мне завтра или нет?» Я отвечаю: «Как же причащаться? Ты же сала наелся! Потом, в другой раз причастишься». Заходим, матушка Алипия вытаскивает чугунок. А у неё всегда был один обед: борщ, да чугунок каши гречневой (и сейчас, когда празднуют день её памяти, на кладбище угощают приходящих к ней борщом и кашей).

Заходим, а у Володи ноги очень болели. Матушка у печи. Мы ей: «Матушка, благословите. Здравствуйте». Она тянет чугунок с печи и приговаривает: «Вот видишь, я, когда жил в Киево-Печерской Лавре, никогда сала не ел. А тут – наелся сала, и причащаться хочу идти!» Мы стоим, а Володя говорит: «Ой, так это ведь я же сало ел…» «Так она про тебя и говорит». Он ей: «Матушка, ноги очень болят». Она ему: «Сейчас я тебя угощу». Ставит на стол кружку литровую, под пиво такие раньше были, и в неё льёт и коньяк, и пиво, и водку, и вино, и газировку – всё вместе. Смешала, даёт ему: «На, пей». «Как же я это буду пить?» «Пей, говорю!» Он выпил. Думал, плохо ему будет – нет, ничего. Сидели, говорили, потом попрощались и пошли. А ноги у него болеть перестали. Так по сей день и не болят, как он ту кружку выпил.

Советская власть её преследовала, ведь к ней народ ходил, а хаточка её стояла на бугорке. Один раз какой-то партиец приказал старицу выгнать, а домик снести. Приехал трактор сносить дом с предписанием: «Если старуха не уйдёт – вместе с ней сносить». То есть, власти серьёзно взялись за дело. Трактор подъехал, матушка вышла – трактор заглох. Никакими силами его не могли завести. Пришлось цеплять тросом и оттаскивать. Когда его утащили, трактор завёлся с пол-оборота, а ведь уже хотели ремонтировать. С тех пор больше матушку не трогали. А умерла она в 1988-м году. Глаза её, совершенно необыкновенные, знаете, такие чистые, как только у детей бывают, излучали мир и покой.

Все эти матушки рассказывали что-нибудь, и духовный мир и покой навевали. И сами прямо-таки светились.

Подготовила Александра Никифорова.

[1] Использована информация сайта www .alipiya.kiev.ua

• Три улыбки
• Патриарх Кирилл: Не следует говорить языком «твиттера», когда речь идет о спасении человеческой души
• Прихожане 2013 — о пути в храм, смерти и оскорблении религиозных чувств (+ Видео)
• Сретение Господне: праздник для всех
• Амвросий Медиоланский: говорящий от имени Христа