архиепископ Иоанн Шаховской. Крестная стихира

http://azbyka.ru/stihi/shahovskoj/shahovskoj_krestnaja_stihira.shtml Крестная стихира

архиепископ Иоанн Шаховской В небесную не вознесенный твердь, Но чуть поднявшийся над прахом, Христову жизнь, Христову смерть Пою с веселием и страхом! Земля неплодна и суха, Но пенье в Божьем винограде: Страшась, поем - из-за греха, И веселясь - спасенья ради.

СТИХИ Татьяны Гримблит

http://pravoslavie.tomsk.ru/saints/42/1/

ка стальная!         Зачем она душу гнетет? Погасла уж в сердце мечта золотая,         А время идет да идет. Так лучшие годы в тюрьме мне томиться         Судьбой невеселой дано, И молодость чистая быстро промчится,         Останется горе одно. Печаль и невзгоды тяжелых страданий         Мне рано на сердце легли, Нет больше тех светлых и чистых желаний,         Что душу к веселью влекли. Мне вспомнилось детство: те годы златые         Я в доме родном провела, Невинные детски и детски святые,         Мечты без порока и зла. Теперь же все мысли стремлений высоких         Тюрьма навсегда отняла. Решетка стальная немало глубоких         Ран в сердце мое нанесла. Что ж, Боже, твори Твою волю святую,         Пусть мне суждено умереть, Но Ты исцели мою душу больную         И силы ей даруй терпеть.                                                         1923 год ВечерДалеко за рекой кто-то песню поет, В этой песне тоска и печаль, А задумчивый ветер ту песню несет В серебристую, светлую даль. Редко рыба всплеснется в вечерней тиши; Пахнет свежестью, сеном с лугов, И, в воде отражаясь, плывут камыши, Наклонились цветы с берегов. Показался и месяца рог золотой, Огоньки заискрились в струях, Потянулся туман белоснежной мечтой, Бор шумит на прибрежных холмах. Словно замерло все: уж давно замолчал Одинокий певец за рекой, Лишь ручей, по камням пробегая, журчал, Находя у залива покой. В эту ясную ночь хорошо и тепло, Даже ветер покорно притих. Небо смотрится в чистое речки стекло Отраженьем созвездий своих.                                                          1926 год Разговор"Почему ты не хочешь смеяться и петь? Молодых твоих лет не губи, Пока сердце еще не устало гореть, Жизнь и радость ее полюби. Оторвись от забот и не мучай себя". - "Брось. Седая тоска не уйдет. Она в сердце вопьется и мучит тебя, Где ни скроешься - всюду найдет. Та тоска не о том, что ты счастьем зовешь, - Это чувство и в детстве жило, Развлеченьем, весельем его не зальешь, И смеяться над ним тяжело. Тебе хочется песен, а сердце молчит, Ложным смехом печали покрыв, Мне не спеть этой песни, что в сердце звучит, Не излить благодатный порыв". Пусть уста замолчат, чтобы слышать ясней И понять, куда сердце зовет; Будет ярче сияние скромных огней, Что любовь в моем сердце зажжет. Жадно внемлет душа, скромный голос зовет, И лампада у сердца горит, Она мир и отраду вокруг себя льет, И мелодия тихо звенит. Громче, громче звучи, дорогая струна, Чтобы тихий Твой голос любить; Чашу горя я с радостью выпью до дна — Сердцу песен иных не забыть.                                                          1926 год ТуманДушно мне, душно, туман отгоните! Холодно, больно душе обнаженной; Звуки далекие, вы не маните, Не отойду я от свечки зажженной, Правда, не мною, - но мною любимой, Дивно сияющей, ярко горящей, Мне путеводной звездой негасимой В жизнь одинокую тихо светящей. Но я не вижу в тумане суровом, Душу окутавшем, — все заслонило Чуждым, сырым и холодным покровом Сердце одетое больно заныло. Душно мне, душно мне! Страхом объята, Жадно смотрю я, а сердце так бьется. О, разойдись ты, туманность проклята, Звуки, умолкните - песнь не поется!                                                          1927 год Два  мгновения Ночь своим покровом землю обняла, Думушка за думой в сердце потекла. Если б я умела мысли разгадать, Если б я умела душу передать… Далеко, на море, все прибой, отбой, Волны молчаливо борются с судьбой. Хочется сквозь воду увидать до дна, Где песок сыпучий, где вода мутна. Хочется и сердце всколыхнуть до дна, Но душа порою так же холодна - Точно камень мрачный, на груди лежит, Жемчугом прозрачным в ней слеза дрожит… Но пройдет этот миг - загорится огнем И растопится лед кровью в сердце моем: Это солнце взошло, освещая вокруг, Вся природа ему улыбнулася вдруг. Все смеется росой и, сверкая, блестит, На березе в гнезде громко птица свистит. Встрепенулись цветы и трава на лугах, Даже тучки сияли слезой в небесах. Разошелся туман, разлетелось кольцо, Властно миром, покоем пахнуло в лицо. Быстро ночь отошла, вот и день наступил, - Распахнулась душа, бодро, полная сил.                                                          1927 год Вычегда Вычегда плещет о берег крутой, Жадно смотрю на струи: Быстро проходят далекой мечтой, Кину им мысли мои. Пусть унесутся на север волной, Я же на юг улечу, Чтобы не встретиться с думой лихой, Путь ей слезой оплачу. Духом далеко, да юг мне не мил, Пенится север-река, Плотно ложится у берега ил, Как и на сердце тоска. Вот она лодка - скорей на волну, Взмахом весла оттолкнусь, Ближе к водам вычегодским прильну, Звонкою песней зальюсь. Так же проходят сестра за сестрой Волны, прозрачны до дна, Там, далеко, за Уралом-горой — Шире лишь, тише волна. Ох, не рисуйте мне в южной стране Рай - я не буду любить. Север - холодный, а сердце в огне - Родину как позабыть?! С северной, дикою, яркой красой Сердцем, любовью слилась… Лес непрерывной лежит полосой, Речка змеей извилась.                                                          1927 год У ПокроваНе могу передать Твоих щедрых даров Ни на деле, ни словом простым, - Ты прими меня, Матерь, под дивный Покров, Будь защитой пред Сыном Твоим. Знаю, полон любви, милосердия Он, Да молитвы-то нет у меня; Не Его - человеческий вижу закон: Мир стоит полный ласки, огня. Вижу: ложь разукрасилась в пестрый наряд, Запрещенный Твой плод золотит, Чтобы сладок он был, - а внутри его яд, Злою мухой всю жизнь отравит. Нет дороги добру, состраданью, любви, Искаженные лица кругом, Справедливость и правда по горло в крови, Эта кровь и на сердце моем. Я не буду рассказывать много тревог, - Ты сама в этом мире жила, И он дал Тебе скорби вкусить, сколько мог, Сколько мог, он принес Тебе зла. Знаешь все: как я сердцем на Бога взгляну, Мир стоит предо мною стеной, Он прекрасен, высок и закрыл сатану, Он смеется над думой больной. Клевета не страшна, не насмешка люта, Не разлука страданьем томит, А сознанье, что в сердце моем налита Та же злоба, что в мире лежит. Через край ты пропитана скорбью, земля. Отойди поскорей, отойди! О, Святейшая Матерь, молись за меня, Волю Сына во мне затверди.                                                          1929 год ДайНе содеянное мною Очи видели Твои, Так покрой же глубиною Нескончаемой любви Против воли, что таится Далеко на дне души. Дай мне радостно молиться, Все сомненья потуши. Если видишь, что устанет Сердце скорбь переносить, Посмеется жизнь, обманет И лукаво воскресит Пережитые желанья, На другой поманит путь, Помоги нести страданья, У Твоих ног отдохнуть. Пусть вся молодость промчится: Что пройдет, не повторить, - Лишь бы мне везде молиться И всегда Тебя любить. Ты желание целуешь, И, намеренье любя, Верю, мир душе даруешь, - Дай же мне любить Тебя.                                                          1927 год Весна Весна, золотая весна! Пришла, победила И думы мои унесла Волшебная сила. Душа успокоилась вдруг, И, мира полна, От горя, от скорби, от мук Далёко она. О, этот чарующий сон! Весь мир позабыт, Слезой, как вином, упоен, Страданьем омыт. А думы мои унесло, Забылась душа; Кругом так шумливо, тепло — Весна хороша. О, не будите меня, Хочу я уснуть. Весна, дай мне света, огня, - Согрей Ты мой путь!                                                          1927 год Защищу я тебя, Смою пятна твои; Безгранично любя, Дам все силы мои На служенье Христу. Сохраню я завет И, исполнив мечту, Дам я Богу ответ, Что любила тебя И внимала словам; Научил ты меня, По Христовым стопам Жизнь свою направлять, Бескорыстно любить, Правду в мире искать, Только правде служить.                                                          1922 год ДетствоО детство, детство золотое, Зачем промчалось ты?! Зачем ты, время дорогое, Не унесло с собой мечты? Остались мне воспоминанья Минувших светлых лет. Их не вернут назад мечтанья, Они прошли, их нет. К чему живет в душе желанье Все прошлое вернуть? И будет в сердце лишь страданье, - Вперед летит наш путь.                                                          1920 год Жизнь  мояВспомню жизнь короткую, Прожитую мной, И улыбку кроткую Матери родной. Детство улыбается Миром и теплом, Сердце загорается Радостным огнем. Соберемся детушки Зимним вечерком В комнате у дедушки, - В жмурки всем двором, Оживленно прыгаем Лишь в одних чулках, Осторожно двигаем Вещи на столах… Луч лампады светится Тихим огоньком, Да со злобой мечется Ветер за окном. Тихое, любимое Детство протекло, Навсегда, родимое, В душу залегло. Хоть не безмятежная, Юность, ты прошла, Но любовью нежною Сердце разожгла. Часто к нам сходилася Молодежь тогда, Шумно веселилася - Далеко нужда. Но тоска глубокая Душу жгла мою: Мыслями далекая, Слезы затаю. Пела, улыбалася — Сердце как в огне, Выдать я боялася Дорогое мне. Вся душа мучительно Прочь уйти звала, А тоска язвительно Грудь мою рвала. Молодежь-то шумная, Весело как ей, Только я, безумная, Все с тоской моей. Будто веселилася В танцах, за игрой, А в душе молилася: "Боже, будь со мной". Сердцем и душой моей Далеко была, Схоронив в душе, Твоей Радостью жила. И теперь, в ночь темную Богу мысль отдам, Всю тоску огромную Положу к ногам. Знаю, успокоится Сердце перед Ним, И слезой отмоется Все, что было злым.                                                          1927 год      ПолеПоле широкое, Поле просторное, Небо высокое, Солнце задорное, - Все улыбается, Радостно дышится, В счастье купается, Горя не слышится. Быстро рассеялись Тучи постылые, Прахом развеялись Мысли немилые. Воздух лучистыми Волнами носится, Рожь колосистая Жать уже просится. Волны те сладостью В душу вливаются Борозды радостью В ней отражаются.                                                          1926 год СоузницаЯ хочу передать Что мне камнем на сердце легло. Может быть, тосковать Меньше стало бы сердце мое, - Ведь жизнь так сурово На слабые плечи легла, Холодным покровом Все думы мои обвила. Не в розовом свете Я вижу вокруг себя все, Не лаской, приветом, А смертью пахнуло в лицо. Забыть разве можно Сырую подвальную клеть, - Стучалась тревожно В решетку высокую смерть, И слово срывалось С уже холодеющих губ: Ей все открывалась Деревня и начатый сруб, Поляна большая И лес непроходной стеной До самого края, До речки прозрачной лесной. Там дружно сливались Пила и топор-сорванец, Там дети остались, Там муж, престарелый отец. И мне показалось, Тюрьма - это призрак пустой, - И речка плескалась, Журча у осоки густой, И, словно русалка, Глядела из темных кустов То парус о палку Трепался, сорваться готов. Стоят и гордятся Высокие ели кругом, Туманы ложатся, С болота несет холодком… Но мысль оборвалась, Я быстро склонилась над ней - Опять заметалась, Припала вдруг к шее моей. Жить сердце устало - Подруге теперь хорошо: Соузникам стало Мне стывшее тело ее. Вот скромная повесть Наследницы думы твоей, - То миру не новость, Так много в нем слито скорбей.                                                          1929 год Подруга <Совесть> Пускай в далекой стороне Страданье ожидает, Пускай душа горит во мне, Тоскует, вспоминает. Мне в прошлом не в чем упрекнуть Себя - вперед же смело! В благословенный Богом путь За дорогое дело. Этапы, тюрьмы не страшны. Железные решетки! Не возмутить вам тишины Души спокойно-кроткой. Ты ярче в ссылке, жизнь, гори, И силы молодые; Пусть не верну моей зари И радости былые. Зато чиста со мной идет Подруга дорогая, Среди нужды, среди забот, Любовно помогая. Она мне радость сохранит, Уныние отгонит. И обопрусь, как о гранит, Когда душа застонет. Мне совесть чистая вдали Скорбь радостью заменит. Пускай далеко увезли - Подруга не изменит.                                                          1926 год На лыжахКто кручину разгадает И печаль мою отгонит? Ветер мечется, рыдает, Меж деревьев глухо стонет. Снегу много навалило, И закат уж догорает. Что ты, сердце, так заныло? Что тебе напоминают Эти сосны, что, обнявшись, Здесь стоят и дремлют годы, Или, с родиной расставшись, Ты скорбишь среди природы? Ветер снег с ветвей бросает, Словно пухом вся покрыта. С новой силой воскресает Все, что было пережито. Сколько лютых слез, печали Пред душою проходило: На святой Руси сжигали Богу, скорбное кадило. Есть, скажи, страна другая, Где бы больше скорбей было? Из святых теперь святая, Мукой Русь себя покрыла. Назову многострадальной: Все в тебе тревоги слиты. "Боже, пред судьбой печальной Нам терпение пошли Ты". Скорбь минует, давши силы Душам, в муке закаленным, Чтоб служили до могилы Богу сердцем обновленным. Прочь вы, думы; снегу много, И закат уж догорает. Не легка пускай дорога, Сердце силы собирает. След не долго серебрится: Снег поспешно заметает, А на душу мир ложится, Тихо дума отдыхает.                                                          1927 год Последнее простиТеперь, когда кончаю жить, Смелее мысль моя. Всегда, всегда благодарить В молитве буду я Тебя, Господь, - ведь жизнь прошла Вся под Твоей рукой, И я любила, как могла, Наградой был покой. Но не покой искала я - Запала в сердце мне Святая проповедь Твоя, Распятый на Кресте. Я с детских лет Тебя звала, Спасителю благой. Креста как радости ждала, В тюрьме жила Тобой. Здоровья, силы много дал - Все возвратила их, И Ты Твое как дар принял, - Конец мой будет тих. За все, Господь, благодарю: Крест и Твоя Любовь Всегда светили в грудь мою, Бери всю жизнь, всю кровь. Уж недалеко, в смертный час Ты Ангела пошли: Мне будет жутко - чтоб он спас, Закрыл глаза мои. В последний миг борьбы земной Сомненья, муки, страсть Сбегутся мрачною толпой, Свою почуя власть.  Но не давай победы им И дух мой защити, Тоской смертельною томим, — Прости меня, прости. Страданьем много я жила, Любовь Твою склони. Я не припомню в мире зла; Когда умру, прими.                                                          1931 год Тайна СибириМного, тайга ты родная, Скорби и муки таишь, С ветром седым вспоминая, Вечно ветвями шумишь. Помнят высокие ели Тропку - травой заросла, - Здесь кандалами звенели, Партия скованных шла. Песни тоскливы, тягучи В небо далёко неслись. Слезы, страдальчески жгучи, В землю сырую впились. Сердце застыло в печали, Жены меж ними брели, Сжатые губы молчали, Ноги оковы несли. Много тропой неширокой Партий прошло в рудники, Там же, над речкой глубокой Дремлют, склонясь, тальники. Камень такой же невзрачный Тайну сурово хранит, Мечется воздух прозрачный, Хочет он сдвинуть гранит. Только струи, пробегая Между песку и камней, Шепчут, друг друга толкая: "Знаем мы тайну о ней. Годы с тех пор проходили, Жадной гонимы судьбой. Помнишь? Свидетели были Небо да мы же с тобой… Грустную песню шептали, Как подходила она, Губы сухие припали, Думали, выпьют до дна. Много душою страдала, Что-то шептали уста, Долго бедняжка бежала И прилегла у куста. Руки и ноги покрыты Кровью - ужасна была. Тучка, скорее скажи ты, Кто и откуда пришла?" - "Из рудников убежала, - Бредит, недолго ей жить". - "Свежая ночь покрывало Женщине выдать спешит… Только весной шаловливой Мы высоко поднялись — Кости, хранимые ивой, К северу вдруг понеслись. Много в те годы хранили Тех, что от жизни ушли, Тело их лаской омыли И далеко погребли". Много, тайга ты родная, Скорби и горя впила. Речка, струясь и ныряя, К северу тайны несла.                                                          1928 год ВдохновеньеДорогое вдохновенье, Чаще приходи, Только эти лишь мгновенья Красят жизни дни. Много в жизни нашей горя, Редко светлый день. Слез людьми пролито море, Счастья только тень. Ты же, светлое мгновенье, Красишь жизнь мою. Я души моей движенья В сердце хороню.                                                          1920 год ВоспоминаньеКукушка кукует: ку-ку да ку-ку, Уныло та песня звучит И, в сердце моем вызывая тоску, О детских годах говорит. О, детские дни без забот и печали, Всегда помяну вас добром, А сердце подскажет: они миновали, - Душа заскорбит о былом.                                                          1927 год ЖеланиеО Распятый, Тебя умоляю, Дай силы молчать и терпеть, Лишь темною-темною ночью Тебе песни хвалебные петь. Мне большего счастья не надо, Хочу только ближним служить. Ночами ж Тебя, мой Спаситель, От чистого сердца хвалить.   ЛасточкаЛасточка быстрая в небе летает, Грусть и тяжелые мысли рассеет, Сердце, ей радуясь, скорбь забывает, Лучшие мысли она в нем посеет. Вижу я детство, стоит оно снова: Вот пред иконой лампада сияет, Смотрит Спаситель любовно-сурово - Сердце глядит и невольно рыдает. Слезы катятся - о чем, я не знаю, Чистые детски, невинно-святые. С тихою радостью вас вспоминаю, Светлые слезы, молитвы ночные. О, почему я теперь так не плачу? Эти бы слезы всю душу омыли. Боже, зачем я сокровище трачу, То, что мне детские дни подарили! Смело и часто Тебя призывала, С радостной грустью на образ глядела, Совесть ни в чем тогда не упрекала, Сердце к любимому  Богу летело. Боже, к Тебе вся душа возносилась, Кроме Тебя, я весь мир позабыла. Если б теперь я как прежде молилась, Если б теперь я как прежде любила! Вейся же, ласточка, в небе высоком, Пой ты мне песни про сердце родное, Радость и скорбь - все о прошлом далеком, В сердце невинном, счастливом покое.                                                          1927 год ПускайПускай надо мною смеются, Пусть душу осудят мою, Пускай драгоценное миро На голые камни пролью. Пусть будут забавою людям Страданья и муки мои. Я душу свою открываю - Над ней посмеются они. Тоску и молитву святую В стихах я моих излила, Мечты и желания сердца, И все, чем я только жила. Поймут ли меня, или буду Напрасно я бисер метать? Так пусть надо мною смеются — Я все-таки буду писать.                                                          1920 год МолитваСпасителю Боже! Опять пред Тобой — Ты душу мою защити. Свободно молиться Тебе не дают, Осмеяны чувства мои. Так пусть же смеются, хоть тяжек тот смех, И жизнь отравляет мою. В минуту печали и скорби души К Распятию ниц я паду. А если тогда я тот образ святой Иметь пред собой не смогу, То все же Твой скорбный, страдающий Лик Очами ума воскрешу.                                                          1921 год СловоХочется вылить тоску одинокую,   Петь без конца я хочу. Выскажу слово нагое, глубокое,   Душу на миг излечу. Может быть, в слове вся горечь сердечная   Скатится, прочь убежит. Только боюсь, что печаль моя - вечная,   Та, что и ночью не спит. С детства подруга моя неразлучная   (Верно, родилась со мной), Дума тревожная, в скорби нескучная,   Раною стала больной, - Дума, тоска о далеких, манящих   Правде, любви, красоте, Выше от злобного мира горящих,   Чуждых его суете. Не заживай, моя рана глубокая,   Болью о правде кричи, Чтоб не залили огни те далекие   Грязные злобы ключи. Жгуча тревога души неотступная,   Что далеко от меня, Как и от мира жестоко-преступного,   Тихого трепет огня. Вижу и знаю, что зло неизбежное   В сердце - с пеленок, в крови; В нем же забыты судьбою небрежною   Искры горячей любви. Лесть окружает и страстным желанием   Хочет меня увенчать, Скромный венок от любви и страдания   Мир устремился отнять. Бейтесь же, волны страстей и томления,   Знаю, что мне тяжело, - В жизни суровой давно утешение   Сердце в любви обрело. Тяжесть спадает - тоску ядовитую   Радость сменяет всегда. Слово сердечное, слово открытое   Мир не поймет никогда.                                                          1929 год Белая розаКто-то цветок бархатистый Бросил в холодную сталь; Белый, живой и душистый, Он мне рассеял печаль. Быстро рука подхватила, Крепко зажала шипы - Алая кровь подступила, Капнула на пол тюрьмы. Жадно и с силой дышала Грудь ароматом весны, Злая тоска убежала, Свежие думы ясны. Думушка вдаль убегает, Мысли, как ветер, быстры, Вижу я: дети играют, Жгут на поляне костры. Пламя трещит и змеится, Крупные искры летят, Дед на террасу садится, Смотрит любя на ребят. Мама сошла на поляну, Держит пальто и платок, Первое - дочке-буяну, Только она - наутек. С визгом кустами накрылась, Прыгнула, бросилась прочь. В тучах луна притаилась... Тихая, ясная ночь. Сосны в костре догорели, Дети в кружок собрались, Весело песню запели, В поле слова отдались. Эту родную картину Вижу, лаская цветок. Мрачные стены раздвину - Хлынет весенний поток. Злая тревога, уйди же, Воля к решетке идет. Этой весною уж ближе Станет она у ворот. Свет сквозь окошко струится, Отблески в сердце моем, Дума на родину мчится, Там она ночью и днем. Вид белой розы душистой Сердце во мне разбудил, Мысль благодарности чистой Тем, кто ее подарил.                                                          1928 год В путиДалекий путь, беги, беги, Уж не видать родной тайги - Степь широко легла, И поезд мчится, дым волной, А думы, мрачной и больной, На сердце тень и мгла. Вся мысль – туда, где лес молчит, Где по Сибири Обь бежит, Смела и глубока; Восточней - младшая сестра, До дна прозрачна и быстра, Томь-родина-река. На берег камни собирать Любила часто прибегать; В ее хрусталь-волне С задором юности плыла, Струя чтоб тело обняла, И любо было мне. До страсти лес густой любя, Бывало, мчусь по полю я, В руке всегда цветы. И кинусь я под тень листвы На бархат зеленй травы, Под свежие кусты. А тут кругом все степь одна, И поднялась в душе со дна Волна седой тоски. Напрасно взором я вожу: Везде, куда ни погляжу, Пески, пески, пески. Вся мысль о том, увижу ль я Сибирь, родные мне края, На грудь змеей легла. Там лес по сердцу, он широк; Глубок, прозрачен рек поток, Там вольно я жила. Но не томи меня, печаль, Ведь прошлых, юных лет не жаль - Мой доброволен путь. Я с Богом смерти не боюсь И, как умею, помолюсь, К Кресту прижавши грудь. Лети же, поезд, - дым кольцом, Несется степь перед лицом, Вперед, вперед скорей. Ты, солнце юга, горячо Ласкай усталое плечо И душу мне согрей.                                                          1927 год ЭтапСолнце свои затаило лучи, Где-то за тучами, выше горят; Сердце больное, не рвись, не стучи, Пусть обнаженные шашки блестят. Ровно шагаем один за другим, Слышишь, как быстро за нами бегут? Вот показались родной за родным, Все впереди, уж и мать моя тут. Сердце тоскует, душа так болит, Мечется, рвется, ей тесно во мне; Путь наш суровый слезами облит, Кто-то со скорбью нас крестит в окне. Быстро шагаем, уж близко вокзал, Слезы в груди и на сердце кипят, Бросился б вон и до смерти бежал, Горя б не слышать, не видеть солдат! Вот на вокзале, ты слышишь, кричат, С нами прощаясь, - и имя мое?! Точно в могилу ложимся, спешат Высказать, выкрикнуть горе свое. Рядом конвой, а в висках кровь стучит: Видишь? - запомни, навеки простись. "Тише!" - не я, это сердце кричит, Все замолчали и взглядом впились. Вот уж в вагоне смотрю я в окно, Вижу и тетю, и мать дорогих, Все собрались на перроне давно, Чтоб проводить и своих, и чужих. Ты, дорогая, всех ближе стоишь, Хочешь проститься со мною хоть тут, - И о чужой, словно матерь, скорбишь, Слезы смахнешь, а другие бегут. Слышу свисток — к нам все кинулись вдруг, Крики, крестящие руки слились, Всех я крещу, и тебя, о мой друг! Богу Христу за меня помолись. Тронулся поезд, быстрее идет, Все уж далеко отстали от нас, Только, родная, бежишь все вперед, Крестишь меня, не отводишь ты глаз. Слезы-жемчужины катишь ручьем, Бог да хранит тебя вечно! Прощай. Матерь и ты теперь в сердце моем Рядом — молюсь я, прости, вспоминай.                                                          1926 год В грозуТуча нависла темна, Низко, до самой горы, Мчится, отваги полна, Дальше уносит дары - Жемчуг, рубины, алмаз, В молниях вся золотых, - Вдруг серебром убралась, Радугой вся налилась. Солнце, насмешки тая, Рвет синеву облаков, - Снова красотка земля Дышит простором лугов. Так сердце застыло в скорбях. Забывши Твою благодать, Молитва осталась в устах, Душа перестала внимать. Отчаянье в грудь залегло, Как тучи холодный покров; Твоей благодати крыло Не грело застывшую кровь. Но вот я стою у Дверей: Рубинами Чаша полна, Тони же, печаль моя, в Ней, Там Кровь стала - капли вина. Прими же, земли красота, От сердца любви глубину, - Душа же навек отдана Только Христу одному.                                                          1929 год ПесняНе легкая доля нам в жизни досталась — Сидим за решеткой стальной, И холодно, голодно, некому вспомнить О гибнущей жизни младой. Вот солнышко выглянет, неба кусочек Мы видим в окошке тюрьмы. Хоть солнышко ярко, но только, родные, Едва ли увидимся мы. Ведь если не сгубят болезни и голод, То снег обагрит наша кровь, - Тогда, перед смертью, увидим природу, И солнышко выглянет вновь.                                                          1920 год МарииМашина стучит и гремит; Как сталь ударяет о сталь, Так, грудь раздирая, стучит Мне в сердце больное печаль. Сидит хороша и тонка, Но алые губы дрожат, И здесь, у стального станка, Не веселы думы лежат. Мне в сердце глубоко легли Слова о суровой судьбе, Диктованы были ониПечалью сердечной тебе. "Нет, счастья уже не видать, Родились на горе свое; Вот с малыми нищая мать: Вы видите детство мое. Теперь же тяжелой рукой Тюрьма наложила печать На нашу семью, и покой Приходится в водке искать". Сказала, опять за станок, И я за работу взялась, На грудь лег холодный комок, - И мука чужая мне в душу впилась. Машина стучит и гремит, Сливается голос колес, Но что мою душу томит И держит она бремя слез? Любовь это бурной волной Старается муку залить И тянется грудью больной, Чтоб горе чужое допить.                                                          1929 год ДругуХотя выпал снежок И теплу уж конец, Но остался глубок В сердце свежий рубец. Помню поле в цвету, Леса дикий простор, Ярких звезд красоту И задумчивый взор. Как сестру полюбил; Провожая меня, "Не забудьте", твердил. О, как много огня Я в душе берегу, Чтоб тебя обогреть; Хоть прийти не могу, Но тебе буду петь. Отгони ты печаль, Не скорби, не тоскуй, Посылаю я вдаль Братский мой поцелуй; Много встречу друзей, Крепко буду любить, Но заботы твоей Никогда не забыть. Чаще, друг дорогой, Вспоминай и пиши, Знай, что вместе с тобой И молитва души. Хотя выпал снежок И теплу уж конец, Но остался глубок В сердце свежий рубец.                                                          1927год Посвящение. В .П. К. Вот и закат догорает... Молча владыка сидит, Родину он вспоминает И на иконы глядит. Тихо лампада сияет, Образы ярко плывут, Сердце в тиши созерцает Душу, а мысли зовут Вдаль, к белокаменной милой Или в Чернигов родной. Если б неведомой силой Хоть бы минутой одной, Этой минутой Пасхальной, Там с дорогими пожить, С радостной песнью похвальной В храме Господнем служить! В этом далеком селенье Радостной грустью горит Сердце, а лик Воскресенья Мирную бодрость дарит. "Ярче сияй мне, лампада, Радостью душу согрей О Победителе ада, Смерти, греха и скорбей". Вот и молитва, слетая С уст, ко Христу полилась, - Пасха, о Пасха святая, Миру спасеньем зажглась. Ярко лампада лучится, Лаской сияют глаза, Мягко в короткой реснице Светится к Богу слеза. Пусть ты в разлуке суровой — Пасха! Воскресший Христос Подал венец Свой терновый, Чтобы и ты его нес.                                              Село Ручь. 1927 год ВестникТихо голубь белокрылый На мое окошко сел, Он напомнил образ милый, Свежий голос песню пел. В этой песне оказались Дорогие мне слова - Снова сердце заметалось, Кровь быстрее потекла… Да, надолго скорби мука Тяжело на грудь легла, - Клевета или разлука В жизни спутницей была. Только если роковое Избежать не в силах я, Пусть же пламя боевое Сохранит душа моя. Добровольно путь страданья Пройден мной, - еще приму Я в борьбе за Крест изгнанье, И могилу, и тюрьму. Милый голубь, полети же, Передай моим родным, Что я много к счастью ближе, Хоть иду путем иным.                                                          1928 год Детям Вот и звезда загорелась, Манит, сияя вдали, Глубже вздохнуть захотелось, Тени на землю легли. Быстро за матерью ночью Сын-шалунишка бежал, Ранней весеннею почкой Он, наслаждаясь, играл. Влез по дороге в окошко, К детям склонился, шалит. Милые чистые крошки, Ваша душа не болит. Спят, а во сне-то смеются, Щечки румянцем горят, Жгучие слезы не льются, Дни только радость дарят. О, если б жизнь проходила, Как и весенняя ночь, Мир и улыбку дарила, Скорби отбросила б прочь. Ждут нас печали, невзгоды, Или злодейкой-судьбой Лучшие силы и годы Устланы будут борьбой. Будет борьба та по силе Или от горя, забот К ранней нежданной могиле Дни молодые сведет? Спите, пока еще спится, Сон и покой не бежит, В детской пушистой реснице Злая слеза не дрожит. Спят беззаботные детки, Воздух весенний так чист, Скоро оденутся ветки Радостно в шелковый лист. Думушка думу сменяет, Ночь коротка пронеслась, А на востоке сияет Зорька. Огнем разожглась.                                                          1927 год РодинеЧто ты, что ты, дума злая, В грудь настойчиво стучишь? Я давно, прощаясь, знала, Что навеки разлучишь Ты, судьба, с родной землею; Много встречу я картин, Но в тоске глаза закрою - Милый призрак лишь один. Струн, далекий и красивый, Но холодный, как гранит, Тихий звон неприхотливый Сердце вечно сохранит. Там леса густы, высоки, Не обнимешь ствол вдвоем, Речки быстрые глубоки, С каменистым, твердым дном. Есть такие же поляны, И прекрасные леса, Жгучим солнцем вечно пьяны, Сини-сини небеса. Посмотрю на них с любовью - Ненадолго хороши, Обольется сердце кровью О родной тайге-глуши. Ведь земля везде сырая, И везде она родит. Да, земля — но не родная, Ничего не говорит. Есть красоты неземные, Горы, море с сединой, Мне ж милы края иные, Близок только Томск родной. Так зачем же, дума злая, Ты тревожишь грудь мою? Ничего не забывая, Я о родине пою.                                                          1928 год СлезыУдивляюсь порой И смеюсь над собой, Да смеяться душа не велит. Слезы мне не понять, Только в них благодать, Сердце раны их влагой целит. Пусть бегут горячей, Чтоб от скорби моей Не осталось бы даже следа. Злые думы омыв И печали забыв, Отдохну, успокоюсь тогда. Не отдам никому, Крепче к сердцу прижму Все, что дорого, что я люблю. Осуждают, и пусть - Затаю мою грусть, Слезы тихие молча пролью: То молитва души, В ней оставь, потуши Все, что тягостно мучило, жгло; Пусть холодный мой ум Полн насмешливых дум, - Сердце радость и веру нашло. В сердце радость звучит; Удивясь, замолчит, Ум, покорный лишь думе одной: Если б скорбь отстранить, Души всех наградить Светлой радостью и тишиной.                                                          1927 год МесяцВышел серебристый Погулять на воле, Свет его лучистый Озарил все поле. Под кустом рябины Соловей певучий Льется трелью длинной, До высокой тучи. Дальше покатился Месяц шаловливый И остановился У реки игривой. Шустрая речонка Месяцу смеется, Точит камни тонко И о берег бьется. Луч стрелой искристой В волны окунулся, Так что лещ костистый С карасем проснулся. Плавниками двинул, Очень удивился, Повернувши спину, В водоросль зарылся. А лучу неймется, По воде гуляет, В воздух сонный льется Иль волну ласкает. Струйки молчаливо Лилию качали, Наготу стыдливо Листьями скрывали И сквозь сон глубокий Тихо, нежно пели. Месяц светлоокий Спрятался за ели. Зорька молодая В небе показалась. Ночку провожая, Утру улыбалась.                                                          1930 год Слышу песню дорогую, Ветер засвистал, Он в Сибирь мою родную Только что слетал. И, свидетель удивленный, Как себе, верна, Над тайгой уединенной Мысль моя жила. День столицы шумно весел - Слышу шум иной: Едет лодка, всплески весел, Эхо над водой. А всего милей зимою Яркий снега блеск, Над застывшею рекою Льда тревожный треск. Не сули, Москва, веселье, Краски, юг, не трать. Мне милей лягушки пенье, Кедров стройных рать. Колыбель мою качали Белые снега, И задумалась в печали По тебе, тайга. Не томи души тоскою - Больше не ступлю Я на родину ногою, Но всегда люблю.                                                          1928 год ДушаВышел месяц, озаряя Мягким светом даль, Снова, душу наполняя, Поднялась печаль. Ты о чем, душа, тоскуешь, Вспомнила ль кого? Или прошлое целуешь? Не вернуть его. Почему всегда с тоскою Ты на мир глядишь, Затуманишь взор слезою И, скорбя, молчишь? Знаю, душу приковали Крепче всех цепей Кандалы земной печали И людских страстей. Эти узы подневольной Жизни, суеты Налегли на сердце с болью, Изломав мечты. Не землею дух рожденный Не к земле лежит, И порой, освобожденный, В небесах парит. Только миг один, свободный, Дух блаженства полн, Ворочаясь в мир холодный, Жаждет чистых волн. А земля в грязи купает Идеал святой. Дух же мечется, рыдает, Тяготясь землей. Всюду вижу смерти жало, Злоба и тоска; Уж сама земля устала: Тяжела рука Грязной зависти и смеха; Лучшее души - Миру страстному потеха, Так шути, пляши! Дух, развратом оскорбленный, Мчится в высоту, В мире алчном он голодный, Жаждет красоту. Ярко красота сияет, Рвусь за духом я — А земля не отпускает, Приковав меня. Месяц спрятался за тучу, Скоро и рассвет; Я усну — а дух могучий, Может быть, и нет.                                                          1926 год П. А. С-о Если б я могла порою Мчаться за думою вдаль… Если б усталой душою Кто-то на грудь мою пал. Если б слезу, что катится С щек дорогих, отереть, Вместе бы Богу молиться, Вместе страдать и терпеть. Тысяча верст отделяют Нас, но молитву мою, Знаю, Господь принимает, Видя, что скорби таю. Хоть далеко друг от друга, Только почую всегда Тяжесть креста иль недуга, Горе ль случится, беда. Будешь молиться душою — Буду молиться и я, Сердце любовью покрою И помяну я тебя. Пусть нам печаль достается, Лучшей не надо судьбы - Счастье земли разобьется, К миру напрасны мольбы. Сердце же в горе и в муке Вечную радость найдет, С Богом в тюрьме и в разлуке Скромное счастие пьет.                                                          1927 год  СчастьеМне не нужно наслаждений - Не о том грущу, Мира лучшего видений Всей душой ищу. Я люблю леса и поле; Небо, звезды, ночь Всю тоску мою и горе Отгоняют прочь. Но зачем кричат мне: "Счастье!" А счастливых нет. Не вернуть в порывах страсти Пролетевших лет. Все обманно и не вечно, Издали блестит, Улыбается сердечно - Тернии таит, Привлекает и погубит. Как несчастен тот, Кто поверит и полюбит - Горе он найдет. Для чего ж пути далеки, Света не найдешь, - Корни радости глубоки, Жизнь лишь проклянешь. Скажешь: все воображенье В молодых мечтах - И оставишь сожаленье О былых годах. Милый друг, пойдем со мною, Радость я нашла, Не солгу тебе, не скрою, Что тоска жила В сердце и рвала порою Душу из груди. Эти язвы я покрою Счастьем впереди. Все равно без муки крестной Жизнь не проживешь: Только кажется прелестной — Кровию польешь Путь себе. Оставь же дали, В душу загляни. В ней и радость, и печали, Холод и огни. Ты далёко, счастье близко, Сердце разбуди, Пусть мешают, жалят низко — Ты вперед иди. Но по общему примеру Мира клеветы Не старайся в сердце веру Уничтожить ты. Пусть осудят и смеются — Друг, прости, идем. Им ведь слезы остаются, Мы же отдохнем.                                                          1926 год К Богу, к Богу сердце рвется, И к Нему душа зовет, Но не может, хоть и бьется, Оборвать земли тенет. Не могу рукою властной С наболевшего плеча Сбросить иго злобы страстной, Лжи одежды совлеча. Вот с хрустальной чашей яда Подошла неслышно лесть.

Иван Константинов "Расстрел"

http://golos-epohy.narod.ru/index.files/rasstrel.htm

РАССТРЕЛ

1 Смерть на Пасху. Их было семь, они шли, еле волоча ноги, подгоняемые грубыми окриками. Вокруг бурлила жизнь, по-весеннему светило солнце, чирикали птицы, уже набухли почки вербы. Воздух был свежий и теплый, было слякотно. Сама природа радовалась жизни, но этим семерым это было безразлично, им предстояло сегодня вкусить смерть…Точнее предстояло умереть восьмерым, но этот последний по внешнему виду и выражению лица был отличен от скорбной семерки. Эти семь были духовного звания, их опухшие от побоев лица еще выражали благородство и достоинство. Они знали, что сейчас произойдет, и воспринимали это как освобождение. Жить дальше было противно после всех тех изощренных надругательств, которым они подверглись в застенках НКВД. Последний же был явно мирской, он был без подрясника, в старой затертой фуфайке. Лицо его имело злое нахмуренное выражение, он ворчал и переругивался с конвоирами, требуя аудиенцию с вышестоящим начальством. Это веселило подвыпивших охранников, и он то и дело получал пинки и зуботычины, так что когда показался берег Онежского озера, он был уже весь в крови. Он очень хотел жить, в его поведении было явное недоумение от того решения, которое было вынесено ему вместе со всеми. Ему было о чем недоумевать… Протоиерея Серафима побоями было не сломать, он никак не подписывал "свое" признание в участии в контрреволюционной организации, которое уже "добровольно" подписали настоятель Екатерининской церкви и диакон. Народ храма стоял за батюшку горой, и долго не могли найти свидетелей его контрреволюционной деятельности. Но слабое место в Приходе все-таки было найдено. Не любил о.Серафима истопник Вася Иванов, которого по настоянию батюшки собирались уволить за пьянство. В своей жизни Вася уже успел натворить много зла, даже сидел в тюрьме за душегубство, поэтому другого, более "теплого" местечка ему было не найти. Вася был "раб бутылки", все беды его были от этого. В его жизни бывали просветы, когда он каялся в своем пьянстве тому же о.Серафим на Исповеди, но потом опять срывался. И вот, после очередного срыва о.Серафим стал настаивать на его увольнении, говоря, что Васе нужно идти на стройку. А на стройке надо было вкалывать, это очень не хотелось, поэтому Вася возненавидел о.Серафима всей своей нетрезвеющей душой. Когда наступила Большая чистка 37-го года, и дошла очередь до Екатерининской церкви, Вася встрепенулся, в его пьяном мозгу возникла мысль, как можно избавиться от своего гонителя и оказаться на хорошем счету у советской власти. К тому же, по мнению Васи, его сын, один из местных комсомольских вожаков, был бы им горд. Но как раз последнее обстоятельство и оказалось для Васи роковым. Сын уже давно отрекся от своего родителя, и то, что его "бывший" отец проходит основным свидетелем по Делу о Церковном Контрреволюционном Заговоре, бросало тень на его репутацию, ставило под вопрос его дальнейшую карьеру. Революционная совесть не воспрепятствовала сыночку определенным образом походатайствовать за "батю", и через несколько дней "случайно" выяснилось, что Василий не только свидетель, но и пособник Заговора. На Пасху Васю "взяли" сразу после Службы, он было уже приготовился "свидетельствовать" дальше, но когда его запихнули в туго набитый людьми сарай, он сразу протрезвел, т.к. понял, что творится что-то неладное. И вот его уже ведут вместе с теми, кого он оклеветал по берегу Онежского озера, начинается пляж Пески, и он начинает догадываться, что ведут их отнюдь не на допрос… Вдруг все остановились, всем пленникам быстро раздают лопаты. От Бараньего берега навстречу отряду идет женщина с маленькой девочкой лет восьми. Конвой громко матерится, выясняется, что женщина идет в Екатерининскую церковь на раннюю Службу. "А мы вот попов ваших на лесозаготовки ведем, будут снег расчищать, а ты убирайся отсюда по-быстрому, тут камень добывают для СОВНАРКОМА, особый объект, здесь нельзя ходить, – сказал старший, громко выругавшись, обращаясь к женщине, – ваша фамилия, имя, отчество?". Взяв у этой женщины ее координаты, старший приказал трогаться. Прошло около получаса, конвой приблизился к концу пляжа, здесь все действительно походило на лесозаготовки. Сейчас тут пытались добывать камень-Соломенскую брекчию, которая шла на облицовку цоколя ведомственных зданий. Именно здесь было задумано покончить с "реакционным" городским духовенством. Арестованным было приказано копать яму, они, хоть и еле шевелили ногами, смиренно принялись долбить землю, предварительно откидав снег. В полголоса они переговаривались, прощаясь друг с другом. Отчасти им помогала громкая матерщина озлобленного Васи Иванова, который, наконец, понял, как погано он поступил. Он уже начал было хулить Советскую власть, как один из конвоиров так врезал по носу, что Вася заплакал и сел на снег. Боль помогла прийти раскаянию, ибо трезвым Вася был совсем другой человек. "Простите меня, отцы! – плача уже не столько от боли, сколько от позднего покаяния возгласил Вася. – Это ведь я вас сдал, окаянный! Я вас оклеветал!" – в голос завыл он и получил удар прикладом по голове. "А вы копайте быстрей!" – прикрикнул на священников подошедший молодой чекист. Работа продолжилась, а Вася, тем временем очнувшись, лежал неподвижно, зорко из-под прикрытых глаз следя за молодым конвоиром, остальные расположились неподалеку, беспечно предавшись отдыху у костра. То, что он пришел в себя, заметил лишь о.Серафим, по его губам Вася прочитал слово "БЕГИ". В этот момент о.Серафим, негромко воскликнув, показал конвоиру в сторону Онежского озера. В это мгновение Вася бросился бежать в лес, сзади его прогремело несколько выстрелов, потом через некоторое время последовал залп, потом другой, и Вася понял, что его побег ускорил расстрел. Он бежал без оглядки, плача на ходу и проклиная себя, погони почему-то не было. Он сделал обманный крюк и побежал вдоль озера в Соломенное. Через минут пять он услышал с озера слабый детский крик. Метрах в сорока от берега под лед провалилась та самая девчушка, которая вместе с мамой шла в Екатерининскую церковь. Как она оказалась здесь, Вася понятия не имел. И махнув рукой, Вася припустил было дальше, но жгучая жалость остановила его. Благодатный огонь, зажженный в его душе в момент крещения, еще не до конца потух, а сейчас, после гибели о.Серафима, он разгорался с новой силой. "Ничего, сейчас быстро вытащу и дальше побегу." – подумал он. "Так ведь, сдать может." – явственно услышал он чей-то лукавый голос. Вася остановился в нерешительности, из оцепенения его вывел слабеющий детский крик "Помогите". Замотав головой, как бы отмахнувшись от лукавых помыслов, Вася быстро пополз по льду. Добро в нем восторжествовало. Ему пришлось сделать небольшой крюк, чтобы не попасть на тонкий лед в устье лесного ручья. Девочка к тому времени совсем выбилась из сил, она держалась еще за край льдинки, но сознание уже теряла, медленно сползая в воду. "За палку, за палку держись!"-кричал Вася, протягивая ей еловую ветку. Из последних сил девочка ухватилась за ветку, и Вася, вытащив ее, вместе с ней дополз до берега. Девочка была без сознания. "Ну вот, милая, здесь тебя подберут, сейчас тепло, не замерзнешь, а я про тебя в поселке скажу кому надо,"-приговаривал Вася, веселясь, что сделал доброе дело. Только он сделал несколько шагов, как раздался выстрел. Вася взвыл от дикой боли в левой руке. Вторая пуля, не задев его, просвистела над головой. Слабея от потери крови, Вася в отчаянии бросился от озера на лесную тропинку, но тут его настигла вторая пуля, попавшая в поясницу. Вася ткнулся в снег, он понял, что это все, но тихая радость от спасения девочки заглушала боль. Вдруг он услышал чей-то тихий знакомый голос. Он поднял голову и увидел о.Серафима в белых блестящих одеждах, от удивления и ужаса Вася потерял дар речи, ведь он хоть и был крещеный, но в загробную жизнь верил мало. "Вв-вы же умерли!" – заикаясь спросил Вася. "Да, нас после тебя сразу расстреляли, но это все равно случилось бы, пойдем Василий, мы не уйдем без тебя, мы простили тебя. Ты выдержал последнее испытание, ибо то, что ты сделал недавно, имеет вес в Очах Божиих, надеюсь, что мы сможем вымолить для тебя прощение у Бога, физическими страданиями прощаются грехи". Тут третья и четвертая пуля ударили в спину Васи, и после дикой пятисекундной боли ему стало хорошо. Он встал и увидел, как его тело терзают штыками подбежавшие конвоиры, отвернувшись, опустился перед о. Николаем на колени и заплакал, он понял, что умер, но его слезы были слезы раскаяния и надежды, надежды на то, что душа его будет спасена, ведь его смерть- была смерть на Пасху. P.S. Описанные события действительно имели место на пляже Пески, только дело было в 1919году, и имена тех семерых священников еще предстоит установить (один из них – о.Серафим). Об этой трагедии нам поведала прихожанка Екатерининской церкви, перед своей смертью, в начале 90-х годов, ее рассказ даже удалось зафиксировать на видеопленку. Ей тогда было 7 лет, и она со своей мамой действительно видела группу солдат ведущих по пляжу семерых церковнослужителей в подрясниках с лопатами. Конвой не скрывал, что собирается сделать, и женщине с девочкой посоветовали убираться побыстрее. Что-то помешало священникам вырыть для себя глубокую могилу. Через какое-то время после выстрелов мама с дочкой вернулись, и увидели неглубокую яму, слегка забросанные песком тела батюшек.Они сходили в Соломенное за двумя мужчинами и перезахоронили их этой же ночью в другом месте в большом деревянном коробе. В 80-х годах на этой могиле еще можно было увидеть маленький железный крестик, но ныне место это утеряно. Городское же духовенство 37-го года по некоторым данным расстреливали в Сулажгоре, о чем напоминает ныне крест красного цвета, поставленный в месте массовых расстрелов на выезде из города. 2 Пожилой инвалид медленно, кряхтя, выполз из "запорожца" с ручным управлением и заковылял в сторону кладбища. Опираясь на короткую лопату, как на клюку, он подошел к воротам и огляделся, будто боясь слежки. Немного постояв у входа, инвалид медленно побрел вдоль могил, как будто что-то припоминая. Наконец, остановившись у нужной, он еще раз огляделся и зашел в ограду. Обойдя памятник, начал копать. Он явно нервничал, движения были порывисты, когда лопата звякнула обо что-то металлическое, он с трудом наклонился и стал разгребать землю руками. Наконец, достав из земли сверток, завернул его в тряпку и, быстро запихав в сумку, шагнул к ограде, но остановившись, положил сумку на скамейку и забросал землею яму, подобрав лопату, взяв сумку, быстро зашагал в сторону выхода. Лишь после того, как захлопнулась дверца "запорожца", он с шумом выдохнул. Немножко посидев без движения, инвалид достал сумку и развернул тряпку, на коленях у него лежала металлическая коробка с обрывками старой ветоши, которая просто рассыпалась при небольшом усилии, местами металл был серьезно тронут ржавчиной. "Не помог даже хорошо промасленный брезент" – подумал инвалид и с нетерпением принялся открывать коробку, пришлось повозиться, но, наконец, крышка отскочила и пред его взором предстала выцветшая довоенная газета. Развернув ее он взял в руки пожелтевший конверт, на котором отчетливо каллиграфическим почерком было выведено: "Совершенно секретно. Тов. Сталину лично в руки". Инвалид печально ухмыльнулся. Товарищ Сталин уже три года как умер, и письмо, написанное в том далеком 37-м, уже никогда не попадет к адресату… Была уже весна, но темнело еще рано. На окраине заонежского села лаяли собаки, дул довольно сильный ветер, немног вьюжило. Но всей этой непогоды не замечал некий человек, в распахнутой шинели решительным шагом он шел к сельсовету, который почему-то был устроен в добротном доме середняка Федосова. Идущий человек был без головного убора, и ветер трепал его уже седеющие волосы, хотя ему еще не было и тридцати, из под распахнутой шинели поблескивал в лунном свете орден за Гражданскую… Рядом с сельсоветом стоял огромный сенной сарай, но сейчас он был заполнен отнюдь не сеном, в Заонежье шел 37-й год…Сельсовет и сарай были обнесены высоким глухим забором, у калитки с внутренней стороны стоял часовой. Практика последних лет показывала, что можно обходиться и без него, "враги народа" были настолько лояльны и послушны советской власти, что никто из них и не помышлял о побеге. – Стой! Кто идет? – отозвался часовой на хруст наста под ногами чеканящего шаг человека в развевающейся военной шинели. – Это я, я, опусти винтовку, Артамонов! – устало ответил человек. – А, это вы, а я давно вас заметил, кто, думаю, идет в такую пору, простудитесь ведь, товарищ начальник! – Неважно это, не важно, Артамонов. Скажи, старший следователь еще не ушел? – Да Феликс Яковлевич еще на месте, тут вечером опять группу контрреволюционных попов привезли, первый допрос уже прошел. В сарай отнесли всех троих, видать, пока не сознаются… Человеку в шинели, уже зашедшему на крыльцо, показался вздох сочувствия в последних словах охранника (простого деревенского парня, всего неделю назад начавшему нести караульную службу), он резко повернулся на коблуках и внимательно посмотрел прямо в глаза Артамонова. Потом немного подумав, спустился к Артамонову и быстро заговорил почти шепотом: – Слышь, Артамонов, я ведь прощаться пришел, переводят меня в другой отдел, брат ведь у меня того, тоже арестован. Но это ошибка, точно ошибка, хотя, слишком много у нас ошибок. И меня видимо скоро того, по ошибке, и попов этих и всех скоро того, а зачем, за что, а? – перешел на крик человек в шинели. – Да что вы такое говорите-то? – открыл от удивления рот Артамонов. – Эх, Артамонов, не знаешь ты ничего, ни-че-го-шеньки! Только вот что, – человек достал из внутреннего кармана шинели конверт, – здесь все написано, обо всех случаях, только передай, очень тебя прошу, Артамонов, больше некому. Передай, иначе прокляну тебя, я ведь тоже поповский сын! – Да что с вами, вы больны, не возьму я! – Спрячь, спрячь конверт, Артамонов, и никому не показывай. Из нас всех только ты еще ничего не знаешь, ты честный парень, Артамонов, ты сможешь предать конверт, куда следует. И уходи, беги из органов, уходи, не пачкайся! – Да вы что? – уже сердито крикнул Артамонов, но тут хлопнула дверь и на крыльце появился старший следователь Скуратов и мордоворот Юшкин. – Что сдесь происходит? – строго спросил Скуратов. – Вот он, гнида!.. – зло сказал человек в шинели и достал наган. – Иванов, ты что? – испуганно крикнул Скуратов, но сказать больше ничего не успел, грянуло три выстрела подряд и затем один винтовочный - это сработал воинский рефлекс Артамонова. Он почти минуту стоял с винтовкой наперевес, с трудом соображая, что произошло. Затем он бросился к крыльцу, застонал Юшкин. – Что, сильно он вас, товарищ начальник? – Да этот гад видимо бедро задел, больно. Как Феликс Яковлевич? – Да, по-моему, убитый! – Плохо дело, а ты молодец, хорошо стреляешь, во время уложил того гада, еще бы чуть-чуть он и меня бы и тебя бы кончил, контра! Я за ним давно наблюдаю, ну да ладно, беги за помощью, нога болит, сил нет терпеть, хотя погоди, помоги хоть в дом залезть, а то замерзну в конец. Артамонов помог Юшкину забратся в избу, а сам быстро побежал навстречу бегущим уже по дороге мужикам. Сбежав с крыльца, он чуть не споткнулся о тело человека в шинели, рядом на снегу лежало письмо, на котором он с трудом прочел "Секретно. Тов.Сталину лично в руки" и остановился как вкопанный. Затем, посмотрев по сторонам, быстро нагнулся и, скомкав письмо, запихал в корман и выбежал навстречу бегущим колхозникам. Возвращаясь поздно вечером из церкви, подходя к дому, о.Николай заметил у своего дома крытый грузовик, и внутри у него все похолодело. Сколько раз он представлял себе, как это будет, но как ни готовился к аресту, все равно это наступило неожиданно - пришел его черед. Две недели назад взяли настоятеля Екатерининской церкви протоиерея Николая Надежина, а сегодня пришли за ним. У крыльца курили трое. "Гражданин Богословский? Вы арестованы! Пройдемте в машину!"-отчеканил высокий чекист в черной кожаной куртке и фуражке. "Можно мне собрать вещи?" - робко попросил о.Николай. "Давай, иди в машину, контра!" - процедил сквозь зубы коренастый бугай и толкнул его прикладом. "Только попробуй закричать, тут же и шлепнем!"- добавил третий в пенсне. "Можно мне хоть попрощаться с женой?" – переходя на шепот, умоляюще произнес о.Николай. "Иди, иди, руки за спину!"-более злобно сказал коренастый. Его привезли в Петрозаводскую тюрьму сразу на допрос. Следователь отрешенно поверх очков оглядел вновь прибывшего и скучным тоном произнес: "Вы арестованы как участник контрреволюционной организации. Советую сознаваться сразу и не вилять." "Что?" - недоуменно спросил о.Николай. Следователь так же монотонно произнес формулировку обвинения. "Я не понимаю, о чем вы говорите?" -еще более изумился о.Николай. Следователь с шумом захлопнул папку и скучно посмотрел на о.Николая, потом нажал кнопку на краю стола. Сразу же ввалились двое амбалов. "Ну, вы и дальше будете все отрицать?" - с металлом в голосе произнес следователь. "Я ни в чем не виноват!" – тихо произнес о.Николай и губы его зашептали слова молитвы, он понял смысл появления тех двоих. "Приступайте!"-рявкнул следователь и хлопнул дверью… Железная дверь со скрипом отворилась и в камеру втащили тело о.Николая Богословского. После того как дверь с шумом захлопнулась и перестали греметь засовы, к лежащему приковыляли другие заключенные. "Ишь как его с первого раза отдубасили, видать признание еще не выбили! Да это же наш о.Николай, вот изверги, его-то за что?" – послышались голоса. В камере было много людей, но заинтересовались о.Николаем только другие сидевшие здесь священнослужители. Его аккуратно отнесли в угол для духовенства диакон Павел Молчанов и протоиерей Алексий Петухов. "Аккуратней,аккуратней, отцы, кладите его сюда, рядом со мной.О.Павел, смочи тряпку и оботри кровь, мне чего-то неможется!" – произнес настоятель о.Николай Надежин. Сам он уже тоже не мог ходить, на допросах отбили почки и седалищный нерв, он лежал прямо на полу, на своей зимней рясе. "Да, крепко они его, так даже меня в первый раз не били. И чем он им насолил? Ладно я, знал на что шел, здорово их раздражал, что мешал Кижский храм закрыть, а этот-то молитвенник, слова резкого не скажет." – склонился над телом о.Алексий Петухов, настоятель Кижского Прихода. "Странно это как-то, - продолжил батюшка - нас, заонежских, как в Петрозаводск привезли, почти и не били, у меня уж и синяки прошли, а вас, петрозаводских, вторую неделю дубасят?" "Не накличь беды на себя, отче! – тихо простонал о.Николай Надежин – Вы свое претерпели, теперь наш черед за Христа муку принять, конец ведь известен, да и скоро уже!" И арестованное духовенство, не договариваясь, тихонечко запело тропарь воскресения, утешая себя воспоминанием Пасхальной Службы. От этого пения очнулся о.Николай. Они знали, на что шли. По стране катилась волна репрессий против духовенства, кое-кто из собратьев снял с себя священный сан, ушел в мир, а то и работал в советских учреждениях, активно участвуя в антирелигиозной пропаганде. Были сомнения и у о.Николая Богословского, и у о.Алексия Петухова. О.Николай даже, будучи священником, с 18-го года работал на мирской работе, но видя, как сатанеет общество без веры, вновь ушел в храм, хотя и средств для существования совсем не стало. Когда перед уходом с мирской работы, он сказал о своем решении матушке, та расплакалась и сказала : "Посадят ведь!" "Рано или поздно все равно посадят, а от веры своей я все равно не отрекусь и сан не сниму!"- твердо ответил всегда мягкий о.Николай. Он понимал, что изменить жизнь без помощи Божьей невозможно, поэтому в своих проповедях активно призывал людей одуматься и не быть самонадеянными. Он служил сначала в Кафедральном Святодуховском соборе, потом, после его закрытия - в Екатерининской церкви, там же он и познакомился с о.Алексием Петуховым, который служил до своего ареста в некогда богатом Кижском Приходе. Однако год перед арестом семейство о.Алексия питалось почти одной рыбой, которую батюшка ежеднедневно ловил сетями. Однажды вечером, починяя сетку, у него и вырвалось: "А, не снять ли мне сан и пойти работать?" Матушка, услышав это, всплеснула руками : "Да как же ты людям после этого будешь в глаза-то смотреть? Они ведь твоей верой сейчас держатся!" О.Алексей в ответ угрюмо промолчал, что-то про себя решив. И после этого, как бы в покаяние за свои слова, о.Алексий, не будучи решительным человеком, начинает решительно сопротивляться властям, стремящимся закрыть Кижские церкви. Письма за подписью о.Алексия доходят даже до ВЦИК, в Москве узнают про мятежного батюшку, но храмы все равно закрывают. Однако о.Николай сбивает замки и продолжает службу в уже закрытых по закону церквях, он идет на мученичество сознательно, и слова его последней проповеди ставят точку. Вместе с ним арестовывают последних оставшихся десятерых заонежских священников, а заодно арестовывают почти все духовенство Петрозаводска. Обвинение – создание контрреволюционных повстанческих организаций с целью свержения советской власти. "Заонежских" бьют страшно, один следователь сменяет другого, отдыхает от "тяжелой работы", не дают опомниться только подследственному, используя средневековые методы выбивания признаний побоями, голодом и бессонницей. Но почти все священники держатся стойко, ибо кто был слаб духом и боялся смерти давно ушел из Церкви. Оставшиеся на местах своего служения были "смертники", ибо почти все знали, чем все закончится. Содержат их в сарае, буквально битком набитом колхозными мужиками. Все их сторонятся, ибо каждый думает, что только с ним произошла какая-то ошибка, а твой сосед по сараю уж точно выявленный враг народа. Все мужики избитые после допросов, но священников бьют особенно изощренно. К концу допросов никто из десяти заонежских священников не мог самостоятельно ходить, но терпя телесные страдания от отбитых внутренних органов, духом все были бодры, по вечерам вполголоса, лежа на слежалой соломе они тихонько пели молитвы и правили службу, готовясь к смерти. Однако их перевозят в Петрозаводскую тюрьму, где их почему-то не трогают две недели. Зато вовсю истязают Петрозаводсое духовенство. Как-то раз, после очередного допроса о.Николая Богословского втащили в камеру совершенно истерзанного. Его удалось привести в чувства только через 15 минут. Священник застонал и первые его слова были: "Все, отцы, пропали мы! Меня сегодня подложный протокол заставляли подписать, где я во всем сознаюсь, я сумел прочитать, т.к. в этот раз по глазам сильно не били. Протокол отпечатан на машинке, без помарок даже. Раньше рукописные были, а этот печатный, я отказался подписывать и меня так бить начали, что думал я, конец мне. И сейчас все внутри горит, не жилец я!" "Эвон как ! – всплеснул руками о.Алексей – Мне тоже показалось странным, рукописные были листы, а потом печатные, но я-то прочитать не смог, мне зачитывали…" "То-то нас бить перестали, после этих листов-то – воскликнул другой заонежский батюшка, у которого выбили все передние зубы, – ведь напраслину на себя подписали, этого-то они ироды от нас и добивались. Теперь точно расстреляют, только теперь и добрую память нашу осквернят, будто мы действительно бандитами были и во всем сознались". "Да ладно вам, – убежденно произнес о.Николай Надежин – главное пред Богом мы не отреклись, а это самое важное, Он все устроит. Будет о нас в народе добрая память, не преуспеют клеветники, сколько бы не старались!" Как и предполагали арестованный батюшка, после их "добровольных" признаний их оставили в покое. Продолжали терзать только о.Николая Богословского никакие уговоры и угрозы на него не действовали, он постоянно терял сознание от побоев, после этого так долго приходил в себя, что следователь начинал терять терпение. Пришлось им печатать истинные ответы о.Николая, т.к. без личного прочтения его нельзя было заставить поставить свою подпись. Кроме того "правдивых" показаний других священников явно хватало, чтобы приговорить о.Николая к "вышке". В одну из ночей послышался грохот открываемых запоров, и дверь в камеру со скрипом распахнулась. Включился яркий свет, прозвучала команда: "С вещами на выход!". Это было неожиданно, из камеры еле еле передвигая ноги стали выходить истерзанные допросами люди. Те, кто еще держался на ногах, подставлял плече тем, кто сам ходить уже не мог. "Быстрей, быстрей!" – орала охрана, на улице бесновались овчарки, готовые вот-вот сорваться с поводка. Людей грузили в крытые с деревянным кузовом машины, набивали как сельдей в бочку, потом куда-то повезли. Ехали около часа. Дорога сначала была ничего, но последние полчаса жутко трясло, к тому же воняло бензином, многие ослабевали, теряли сознание, но оставались висеть, т.к. со всех сторон напирали. "Куда везут-то?" – слышались осторожные вопросы одних. "Говорят, на этап, в Медгору. С вещами ведь идем. Если бы расстреливать, то без вещей повезли бы," – тихо отвечали другие. Тут машина замедлила скорость и остановилась. Хлопнула дверца водительской кабины. Открыли деревянный кунг. "На выход! Строиться! Быстро, быстро!" – прозвучали команды. Их стали буквально выдергивать из машины, сопровождая каждого лдним, а то и двумя ударами черенка от лопаты. Многие от этих ударов валились с ног, но конвой, состоявший из 15 человек, стаскивал людей в середину большой поляны, окруженной черырьмя кострами. В промежутке между костров стояли чекисты с яростно лающими овчарками. Всех сгоняли в одну кучу, набралось около 50 человек. На своих ногах стояло около трети. Еще не успели все выбраться из машины, как выступившие из темноты чекисты выхватили из толпы двоих и куда-то потащили, через мгновени раздались два глухих выстрела и чекисты вернулись за следующими. Из толпы стали выдергивать по одному, и выстрелы стали звучать постоянно. Люди заметались, раздались крики, но собачий лай стал от этого громче и яростней. Чекисты с собаками приблизились к толпе ближе, оскаленные пасти вот вот готовы были впиться в человеческую плоть. Кто-то попытался вырваться, но получил такой удар прикладом по голове, что безжизненно рухнул на землю. Однако сопротивляющихся было мало, люди в массе своей не могли сопротивляться, они были истерзаны побоями голодом и бессонницей. Священнослужители ни о каком сопротивлении и не помышляли, они с трудом собрались в одну группу и громко прощались друг с другом и просили прощения у других людей, но на них никто не обращал внимания, ужас смерти обуял всех. Затем они тихонько запели: "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…", и тут добрались и до них. Первого выхватили о.Николая Богословского и потащили в темноту. "Прости им, ибо не ведают, что творят!" -взмолился про себя о.Николай, превозмогая нервную дрожь. Затем он сжал кулаки, зажмурился, и затылок его буквально взорвался острой болью и … боль исчезла, душа наполнилась неизреченной радостью. О.Николай открыл глаза и увидел как два крылатых существа в блистающих ризах понесли его к Свету, струящемуся сверху. О.Николай ликовал… Пожилой инвалид медленно, крехтя, вылез из "запорожца" и, посмотрев по сторонам, подошел к почтовому ящику. Другого способа передать письмо он не придумал. Опустив письмо в почтовый ящик, он быстро вернулся, сел в машину и стал ждать. Ждать пришлось недолго, остановился "москвич-каблучек", из него вышла женщина и вытряхнула содержимое в черный тряпичный пакет. "Ну, думаю, все," – подумал инвалид и положил таблетку валидола под язык. "А! Будь, что будет! – сказал инвалид вслух, беседуя сам с собой, – воля умирающего – закон, да и сейчас не 37-й год, а 56-й. Даже если дело начнут, как свидетель пойду, ну, а если,… все равно жена умерла, детей нет. Идите, берите меня, вот он я!" Инвалид погрозил кому-то кулаком, презрительно сплюнул и завел мотор. Младший следователь городской прокуратуры рассеянно вскрыл конверт, быстро пробежался взглядом по пожелтевшим строчкам и вздрогнул. Затем он сел на стул и погрузился в чтение, потом резко встал и быстрым шагом вышел из кабинета. Почти бегом взошел по лестнице на второй этаж и постучался к начальнику. – Ну, чего тебе, Семенов! – Товарищ Шевцов, тут мне по почте такое прислали, анонимно, но письмо это еще в 37-м написано, адресовано тов. Сталину! Как раз насчет репрессий в Заонежье! – Дай сюда! Взяв бумагу, старший следователь Шевцов углубился в чтение. Через 15 минут он отложил бумагу, снял очки, стал массировать закрытые глаза. – Да. Вот, значит, почему тот Иванов своего начальника застрелил. За брата, значит, мстил. Да, это они здорово придумали: листы допросные избитым подкладывать. Тут тебе любое дело можно сшить, в зависимости от фантазии следователя. Не слыхал я об этой практике. Ну да ладно, – Шевцов перестал презрительно ухмылятся и нахмурился. – Подшей к делу копию, оригинал отдай экспертам, пусть поработают, а мы будем проверять эту версию! Через полгода материалы следствия по заонежским репрессированным дополнились фактами, и еще через пол года все заонежские священнослужители были реабилитированы…посмертно. Из под ковша экскаватора опять посыпались кости и черепа. Василий поставил рычаг на ступор и, не опасаясь, обвала полез на склон карьера. Аккуратно подняв ближайший череп, внимательно оглядел его. Со стороны затылка виднелось отверстие, видимо, от пули. "Ну, че ты в самом деле? – выплюнув окурок, высунулся из окошка кабины водитель "камаза" – че, костей мертвых не видел? Уже год их грузим, да возим на подсыпку объездной дороги!". "Да ты глянь, Митрич! Все черепа с дырками в затылке!". "Да ну тебя! Что ты, как баба? Говорят тебе, кладбище это старое, когда кирпичный строили, там еще больше костей было, грузи давай!". "Нет, не буду, тут что-то нечисто, тут разобраться надо!". Митрич выругался, завел мотор и уехал недогруженный. В тот же день Васю, недавно принятого на работу, уволили "по собственному желанию", но уже через месяц карьер закрыли, общество "Память" начало раскопки. Оказалось, что в этом районе в 37-38 годах велись массовые расстрелы, и при разработке карьера наткнулись на один из могильников. Удалось собрать костных останков более чем на 700 человек. 18 гробов, до верху наполненных людскими костями, захоронили на Зарецком кладбище, справа от братской могилы воинов, погибших в финскую войну. Дорогу стали строить дальше, она прошла как раз по месту захоронения… Теперь рядом с этим местом возвышается восьмиметровый красный крест. "А почему красный?" – часто спрашивают люди. "Потому, что это место страдания и мучения многих петрозаводчан и жителей Карелии. Здесь пролили кровь за веру Православную священнослужители нашего города.

Голос Эпохи