НОВОМУЧЕНИКИ: Иван Константинов "Расстрел"

http://golos-epohy.narod.ru/index.files/rasstrel.htm

РАССТРЕЛ

Смерть на Пасху.

Их было семь, они шли, еле волоча ноги, подгоняемые грубыми окриками. Вокруг бурлила жизнь, по-весеннему светило солнце, чирикали птицы, уже набухли почки вербы. Воздух был свежий и теплый, было слякотно. Сама природа радовалась жизни, но этим семерым это было безразлично, им предстояло сегодня вкусить смерть…Точнее предстояло умереть восьмерым, но этот последний по внешнему виду и выражению лица был отличен от скорбной семерки. Эти семь были духовного звания, их опухшие от побоев лица еще выражали благородство и достоинство. Они знали, что сейчас произойдет, и воспринимали это как освобождение. Жить дальше было противно после всех тех изощренных надругательств, которым они подверглись в застенках НКВД. Последний же был явно мирской, он был без подрясника, в старой затертой фуфайке. Лицо его имело злое нахмуренное выражение, он ворчал и переругивался с конвоирами, требуя аудиенцию с вышестоящим начальством. Это веселило подвыпивших охранников, и он то и дело получал пинки и зуботычины, так что когда показался берег Онежского озера, он был уже весь в крови. Он очень хотел жить, в его поведении было явное недоумение от того решения, которое было вынесено ему вместе со всеми. Ему было о чем недоумевать…

Протоиерея Серафима побоями было не сломать, он никак не подписывал "свое" признание в участии в контрреволюционной организации, которое уже "добровольно" подписали настоятель Екатерининской церкви и диакон. Народ храма стоял за батюшку горой, и долго не могли найти свидетелей его контрреволюционной деятельности. Но слабое место в Приходе все-таки было найдено. Не любил о.Серафима истопник Вася Иванов, которого по настоянию батюшки собирались уволить за пьянство. В своей жизни Вася уже успел натворить много зла, даже сидел в тюрьме за душегубство, поэтому другого, более "теплого" местечка ему было не найти. Вася был "раб бутылки", все беды его были от этого. В его жизни бывали просветы, когда он каялся в своем пьянстве тому же о.Серафим на Исповеди, но потом опять срывался. И вот, после очередного срыва о.Серафим стал настаивать на его увольнении, говоря, что Васе нужно идти на стройку. А на стройке надо было вкалывать, это очень не хотелось, поэтому Вася возненавидел о.Серафима всей своей нетрезвеющей душой. Когда наступила Большая чистка 37-го года, и дошла очередь до Екатерининской церкви, Вася встрепенулся, в его пьяном мозгу возникла мысль, как можно избавиться от своего гонителя и оказаться на хорошем счету у советской власти. К тому же, по мнению Васи, его сын, один из местных комсомольских вожаков, был бы им горд. Но как раз последнее обстоятельство и оказалось для Васи роковым. Сын уже давно отрекся от своего родителя, и то, что его "бывший" отец проходит основным свидетелем по Делу о Церковном Контрреволюционном Заговоре, бросало тень на его репутацию, ставило под вопрос его дальнейшую карьеру. Революционная совесть не воспрепятствовала сыночку определенным образом походатайствовать за "батю", и через несколько дней "случайно" выяснилось, что Василий не только свидетель, но и пособник Заговора. На Пасху Васю "взяли" сразу после Службы, он было уже приготовился "свидетельствовать" дальше, но когда его запихнули в туго набитый людьми сарай, он сразу протрезвел, т.к. понял, что творится что-то неладное. И вот его уже ведут вместе с теми, кого он оклеветал по берегу Онежского озера, начинается пляж Пески, и он начинает догадываться, что ведут их отнюдь не на допрос…

Вдруг все остановились, всем пленникам быстро раздают лопаты. От Бараньего берега навстречу отряду идет женщина с маленькой девочкой лет восьми. Конвой громко матерится, выясняется, что женщина идет в Екатерининскую церковь на раннюю Службу. "А мы вот попов ваших на лесозаготовки ведем, будут снег расчищать, а ты убирайся отсюда по-быстрому, тут камень добывают для СОВНАРКОМА, особый объект, здесь нельзя ходить, – сказал старший, громко выругавшись, обращаясь к женщине, – ваша фамилия, имя, отчество?". Взяв у этой женщины ее координаты, старший приказал трогаться. Прошло около получаса, конвой приблизился к концу пляжа, здесь все действительно походило на лесозаготовки. Сейчас тут пытались добывать камень-Соломенскую брекчию, которая шла на облицовку цоколя ведомственных зданий. Именно здесь было задумано покончить с "реакционным" городским духовенством.

Арестованным было приказано копать яму, они, хоть и еле шевелили ногами, смиренно принялись долбить землю, предварительно откидав снег. В полголоса они переговаривались, прощаясь друг с другом. Отчасти им помогала громкая матерщина озлобленного Васи Иванова, который, наконец, понял, как погано он поступил. Он уже начал было хулить Советскую власть, как один из конвоиров так врезал по носу, что Вася заплакал и сел на снег. Боль помогла прийти раскаянию, ибо трезвым Вася был совсем другой человек. "Простите меня, отцы! – плача уже не столько от боли, сколько от позднего покаяния возгласил Вася. – Это ведь я вас сдал, окаянный! Я вас оклеветал!" – в голос завыл он и получил удар прикладом по голове. "А вы копайте быстрей!" – прикрикнул на священников подошедший молодой чекист. Работа продолжилась, а Вася, тем временем очнувшись, лежал неподвижно, зорко из-под прикрытых глаз следя за молодым конвоиром, остальные расположились неподалеку, беспечно предавшись отдыху у костра. То, что он пришел в себя, заметил лишь о.Серафим, по его губам Вася прочитал слово "БЕГИ". В этот момент о.Серафим, негромко воскликнув, показал конвоиру в сторону Онежского озера. В это мгновение Вася бросился бежать в лес, сзади его прогремело несколько выстрелов, потом через некоторое время последовал залп, потом другой, и Вася понял, что его побег ускорил расстрел. Он бежал без оглядки, плача на ходу и проклиная себя, погони почему-то не было. Он сделал обманный крюк и побежал вдоль озера в Соломенное. Через минут пять он услышал с озера слабый детский крик. Метрах в сорока от берега под лед провалилась та самая девчушка, которая вместе с мамой шла в Екатерининскую церковь. Как она оказалась здесь, Вася понятия не имел. И махнув рукой, Вася припустил было дальше, но жгучая жалость остановила его. Благодатный огонь, зажженный в его душе в момент крещения, еще не до конца потух, а сейчас, после гибели о.Серафима, он разгорался с новой силой. "Ничего, сейчас быстро вытащу и дальше побегу." – подумал он. "Так ведь, сдать может." – явственно услышал он чей-то лукавый голос. Вася остановился в нерешительности, из оцепенения его вывел слабеющий детский крик "Помогите". Замотав головой, как бы отмахнувшись от лукавых помыслов, Вася быстро пополз по льду. Добро в нем восторжествовало. Ему пришлось сделать небольшой крюк, чтобы не попасть на тонкий лед в устье лесного ручья. Девочка к тому времени совсем выбилась из сил, она держалась еще за край льдинки, но сознание уже теряла, медленно сползая в воду. "За палку, за палку держись!"-кричал Вася, протягивая ей еловую ветку. Из последних сил девочка ухватилась за ветку, и Вася, вытащив ее, вместе с ней дополз до берега. Девочка была без сознания. "Ну вот, милая, здесь тебя подберут, сейчас тепло, не замерзнешь, а я про тебя в поселке скажу кому надо,"-приговаривал Вася, веселясь, что сделал доброе дело. Только он сделал несколько шагов, как раздался выстрел. Вася взвыл от дикой боли в левой руке. Вторая пуля, не задев его, просвистела над головой. Слабея от потери крови, Вася в отчаянии бросился от озера на лесную тропинку, но тут его настигла вторая пуля, попавшая в поясницу. Вася ткнулся в снег, он понял, что это все, но тихая радость от спасения девочки заглушала боль. Вдруг он услышал чей-то тихий знакомый голос. Он поднял голову и увидел о.Серафима в белых блестящих одеждах, от удивления и ужаса Вася потерял дар речи, ведь он хоть и был крещеный, но в загробную жизнь верил мало. "Вв-вы же умерли!" – заикаясь спросил Вася. "Да, нас после тебя сразу расстреляли, но это все равно случилось бы, пойдем Василий, мы не уйдем без тебя, мы простили тебя. Ты выдержал последнее испытание, ибо то, что ты сделал недавно, имеет вес в Очах Божиих, надеюсь, что мы сможем вымолить для тебя прощение у Бога, физическими страданиями прощаются грехи". Тут третья и четвертая пуля ударили в спину Васи, и после дикой пятисекундной боли ему стало хорошо. Он встал и увидел, как его тело терзают штыками подбежавшие конвоиры, отвернувшись, опустился перед о. Николаем на колени и заплакал, он понял, что умер, но его слезы были слезы раскаяния и надежды, надежды на то, что душа его будет спасена, ведь его смерть- была смерть на Пасху.

P.S. Описанные события действительно имели место на пляже Пески, только дело было в 1919году, и имена тех семерых священников еще предстоит установить (один из них – о.Серафим). Об этой трагедии нам поведала прихожанка Екатерининской церкви, перед своей смертью, в начале 90-х годов, ее рассказ даже удалось зафиксировать на видеопленку. Ей тогда было 7 лет, и она со своей мамой действительно видела группу солдат ведущих по пляжу семерых церковнослужителей в подрясниках с лопатами. Конвой не скрывал, что собирается сделать, и женщине с девочкой посоветовали убираться побыстрее. Что-то помешало священникам вырыть для себя глубокую могилу. Через какое-то время после выстрелов мама с дочкой вернулись, и увидели неглубокую яму, слегка забросанные песком тела батюшек.Они сходили в Соломенное за двумя мужчинами и перезахоронили их этой же ночью в другом месте в большом деревянном коробе. В 80-х годах на этой могиле еще можно было увидеть маленький железный крестик, но ныне место это утеряно.

Городское же духовенство 37-го года по некоторым данным расстреливали в Сулажгоре, о чем напоминает ныне крест красного цвета, поставленный в месте массовых расстрелов на выезде из города.

Пожилой инвалид медленно, кряхтя, выполз из "запорожца" с ручным управлением и заковылял в сторону кладбища. Опираясь на короткую лопату, как на клюку, он подошел к воротам и огляделся, будто боясь слежки. Немного постояв у входа, инвалид медленно побрел вдоль могил, как будто что-то припоминая. Наконец, остановившись у нужной, он еще раз огляделся и зашел в ограду. Обойдя памятник, начал копать. Он явно нервничал, движения были порывисты, когда лопата звякнула обо что-то металлическое, он с трудом наклонился и стал разгребать землю руками. Наконец, достав из земли сверток, завернул его в тряпку и, быстро запихав в сумку, шагнул к ограде, но остановившись, положил сумку на скамейку и забросал землею яму, подобрав лопату, взяв сумку, быстро зашагал в сторону выхода. Лишь после того, как захлопнулась дверца "запорожца", он с шумом выдохнул. Немножко посидев без движения, инвалид достал сумку и развернул тряпку, на коленях у него лежала металлическая коробка с обрывками старой ветоши, которая просто рассыпалась при небольшом усилии, местами металл был серьезно тронут ржавчиной. "Не помог даже хорошо промасленный брезент" – подумал инвалид и с нетерпением принялся открывать коробку, пришлось повозиться, но, наконец, крышка отскочила и пред его взором предстала выцветшая довоенная газета. Развернув ее он взял в руки пожелтевший конверт, на котором отчетливо каллиграфическим почерком было выведено: "Совершенно секретно. Тов. Сталину лично в руки". Инвалид печально ухмыльнулся. Товарищ Сталин уже три года как умер, и письмо, написанное в том далеком 37-м, уже никогда не попадет к адресату…

Была уже весна, но темнело еще рано. На окраине заонежского села лаяли собаки, дул довольно сильный ветер, немног вьюжило. Но всей этой непогоды не замечал некий человек, в распахнутой шинели решительным шагом он шел к сельсовету, который почему-то был устроен в добротном доме середняка Федосова. Идущий человек был без головного убора, и ветер трепал его уже седеющие волосы, хотя ему еще не было и тридцати, из под распахнутой шинели поблескивал в лунном свете орден за Гражданскую… Рядом с сельсоветом стоял огромный сенной сарай, но сейчас он был заполнен отнюдь не сеном, в Заонежье шел 37-й год…Сельсовет и сарай были обнесены высоким глухим забором, у калитки с внутренней стороны стоял часовой. Практика последних лет показывала, что можно обходиться и без него, "враги народа" были настолько лояльны и послушны советской власти, что никто из них и не помышлял о побеге.

– Стой! Кто идет? – отозвался часовой на хруст наста под ногами чеканящего шаг человека в развевающейся военной шинели.

– Это я, я, опусти винтовку, Артамонов! – устало ответил человек.

– А, это вы, а я давно вас заметил, кто, думаю, идет в такую пору, простудитесь ведь, товарищ начальник!

– Неважно это, не важно, Артамонов. Скажи, старший следователь еще не ушел?

– Да Феликс Яковлевич еще на месте, тут вечером опять группу контрреволюционных попов привезли, первый допрос уже прошел. В сарай отнесли всех троих, видать, пока не сознаются…

Человеку в шинели, уже зашедшему на крыльцо, показался вздох сочувствия в последних словах охранника (простого деревенского парня, всего неделю назад начавшему нести караульную службу), он резко повернулся на коблуках и внимательно посмотрел прямо в глаза Артамонова. Потом немного подумав, спустился к Артамонову и быстро заговорил почти шепотом:

– Слышь, Артамонов, я ведь прощаться пришел, переводят меня в другой отдел, брат ведь у меня того, тоже арестован. Но это ошибка, точно ошибка, хотя, слишком много у нас ошибок. И меня видимо скоро того, по ошибке, и попов этих и всех скоро того, а зачем, за что, а? – перешел на крик человек в шинели.

– Да что вы такое говорите-то? – открыл от удивления рот Артамонов.

– Эх, Артамонов, не знаешь ты ничего, ни-че-го-шеньки! Только вот что, – человек достал из внутреннего кармана шинели конверт, – здесь все написано, обо всех случаях, только передай, очень тебя прошу, Артамонов, больше некому. Передай, иначе прокляну тебя, я ведь тоже поповский сын!

– Да что с вами, вы больны, не возьму я!

– Спрячь, спрячь конверт, Артамонов, и никому не показывай. Из нас всех только ты еще ничего не знаешь, ты честный парень, Артамонов, ты сможешь предать конверт, куда следует. И уходи, беги из органов, уходи, не пачкайся!

– Да вы что? – уже сердито крикнул Артамонов, но тут хлопнула дверь и на крыльце появился старший следователь Скуратов и мордоворот Юшкин.

– Что сдесь происходит? – строго спросил Скуратов.

– Вот он, гнида!.. – зло сказал человек в шинели и достал наган.

– Иванов, ты что? – испуганно крикнул Скуратов, но сказать больше ничего не успел, грянуло три выстрела подряд и затем один винтовочный - это сработал воинский рефлекс Артамонова.

Он почти минуту стоял с винтовкой наперевес, с трудом соображая, что произошло. Затем он бросился к крыльцу, застонал Юшкин.

– Что, сильно он вас, товарищ начальник?

– Да этот гад видимо бедро задел, больно. Как Феликс Яковлевич?

– Да, по-моему, убитый!

– Плохо дело, а ты молодец, хорошо стреляешь, во время уложил того гада, еще бы чуть-чуть он и меня бы и тебя бы кончил, контра! Я за ним давно наблюдаю, ну да ладно, беги за помощью, нога болит, сил нет терпеть, хотя погоди, помоги хоть в дом залезть, а то замерзну в конец.

Артамонов помог Юшкину забратся в избу, а сам быстро побежал навстречу бегущим уже по дороге мужикам. Сбежав с крыльца, он чуть не споткнулся о тело человека в шинели, рядом на снегу лежало письмо, на котором он с трудом прочел "Секретно. Тов.Сталину лично в руки" и остановился как вкопанный. Затем, посмотрев по сторонам, быстро нагнулся и, скомкав письмо, запихал в корман и выбежал навстречу бегущим колхозникам.

Возвращаясь поздно вечером из церкви, подходя к дому, о.Николай заметил у своего дома крытый грузовик, и внутри у него все похолодело. Сколько раз он представлял себе, как это будет, но как ни готовился к аресту, все равно это наступило неожиданно - пришел его черед. Две недели назад взяли настоятеля Екатерининской церкви протоиерея Николая Надежина, а сегодня пришли за ним. У крыльца курили трое. "Гражданин Богословский? Вы арестованы! Пройдемте в машину!"-отчеканил высокий чекист в черной кожаной куртке и фуражке. "Можно мне собрать вещи?" - робко попросил о.Николай. "Давай, иди в машину, контра!" - процедил сквозь зубы коренастый бугай и толкнул его прикладом. "Только попробуй закричать, тут же и шлепнем!"- добавил третий в пенсне.

"Можно мне хоть попрощаться с женой?" – переходя на шепот, умоляюще произнес о.Николай. "Иди, иди, руки за спину!"-более злобно сказал коренастый.

Его привезли в Петрозаводскую тюрьму сразу на допрос. Следователь отрешенно поверх очков оглядел вновь прибывшего и скучным тоном произнес: "Вы арестованы как участник контрреволюционной организации. Советую сознаваться сразу и не вилять." "Что?" - недоуменно спросил о.Николай. Следователь так же монотонно произнес формулировку обвинения. "Я не понимаю, о чем вы говорите?" -еще более изумился о.Николай. Следователь с шумом захлопнул папку и скучно посмотрел на о.Николая, потом нажал кнопку на краю стола. Сразу же ввалились двое амбалов. "Ну, вы и дальше будете все отрицать?" - с металлом в голосе произнес следователь.

"Я ни в чем не виноват!" – тихо произнес о.Николай и губы его зашептали слова молитвы, он понял смысл появления тех двоих. "Приступайте!"-рявкнул следователь и хлопнул дверью…

Железная дверь со скрипом отворилась и в камеру втащили тело о.Николая Богословского. После того как дверь с шумом захлопнулась и перестали греметь засовы, к лежащему приковыляли другие заключенные. "Ишь как его с первого раза отдубасили, видать признание еще не выбили! Да это же наш о.Николай, вот изверги, его-то за что?" – послышались голоса. В камере было много людей, но заинтересовались о.Николаем только другие сидевшие здесь священнослужители. Его аккуратно отнесли в угол для духовенства диакон Павел Молчанов и протоиерей Алексий Петухов. "Аккуратней,аккуратней, отцы, кладите его сюда, рядом со мной.О.Павел, смочи тряпку и оботри кровь, мне чего-то неможется!" – произнес настоятель о.Николай Надежин. Сам он уже тоже не мог ходить, на допросах отбили почки и седалищный нерв, он лежал прямо на полу, на своей зимней рясе. "Да, крепко они его, так даже меня в первый раз не били. И чем он им насолил? Ладно я, знал на что шел, здорово их раздражал, что мешал Кижский храм закрыть, а этот-то молитвенник, слова резкого не скажет." – склонился над телом о.Алексий Петухов, настоятель Кижского Прихода. "Странно это как-то, - продолжил батюшка - нас, заонежских, как в Петрозаводск привезли, почти и не били, у меня уж и синяки прошли, а вас, петрозаводских, вторую неделю дубасят?" "Не накличь беды на себя, отче! – тихо простонал о.Николай Надежин – Вы свое претерпели, теперь наш черед за Христа муку принять, конец ведь известен, да и скоро уже!" И арестованное духовенство, не договариваясь, тихонечко запело тропарь воскресения, утешая себя воспоминанием Пасхальной Службы. От этого пения очнулся о.Николай.

Они знали, на что шли. По стране катилась волна репрессий против духовенства, кое-кто из собратьев снял с себя священный сан, ушел в мир, а то и работал в советских учреждениях, активно участвуя в антирелигиозной пропаганде. Были сомнения и у о.Николая Богословского, и у о.Алексия Петухова. О.Николай даже, будучи священником, с 18-го года работал на мирской работе, но видя, как сатанеет общество без веры, вновь ушел в храм, хотя и средств для существования совсем не стало. Когда перед уходом с мирской работы, он сказал о своем решении матушке, та расплакалась и сказала : "Посадят ведь!" "Рано или поздно все равно посадят, а от веры своей я все равно не отрекусь и сан не сниму!"- твердо ответил всегда мягкий о.Николай. Он понимал, что изменить жизнь без помощи Божьей невозможно, поэтому в своих проповедях активно призывал людей одуматься и не быть самонадеянными. Он служил сначала в Кафедральном Святодуховском соборе, потом, после его закрытия - в Екатерининской церкви, там же он и познакомился с о.Алексием Петуховым, который служил до своего ареста в некогда богатом Кижском Приходе. Однако год перед арестом семейство о.Алексия питалось почти одной рыбой, которую батюшка ежеднедневно ловил сетями. Однажды вечером, починяя сетку, у него и вырвалось: "А, не снять ли мне сан и пойти работать?" Матушка, услышав это, всплеснула руками : "Да как же ты людям после этого будешь в глаза-то смотреть? Они ведь твоей верой сейчас держатся!" О.Алексей в ответ угрюмо промолчал, что-то про себя решив. И после этого, как бы в покаяние за свои слова, о.Алексий, не будучи решительным человеком, начинает решительно сопротивляться властям, стремящимся закрыть Кижские церкви. Письма за подписью о.Алексия доходят даже до ВЦИК, в Москве узнают про мятежного батюшку, но храмы все равно закрывают. Однако о.Николай сбивает замки и продолжает службу в уже закрытых по закону церквях, он идет на мученичество сознательно, и слова его последней проповеди ставят точку. Вместе с ним арестовывают последних оставшихся десятерых заонежских священников, а заодно арестовывают почти все духовенство Петрозаводска. Обвинение – создание контрреволюционных повстанческих организаций с целью свержения советской власти. "Заонежских" бьют страшно, один следователь сменяет другого, отдыхает от "тяжелой работы", не дают опомниться только подследственному, используя средневековые методы выбивания признаний побоями, голодом и бессонницей. Но почти все священники держатся стойко, ибо кто был слаб духом и боялся смерти давно ушел из Церкви. Оставшиеся на местах своего служения были "смертники", ибо почти все знали, чем все закончится. Содержат их в сарае, буквально битком набитом колхозными мужиками. Все их сторонятся, ибо каждый думает, что только с ним произошла какая-то ошибка, а твой сосед по сараю уж точно выявленный враг народа. Все мужики избитые после допросов, но священников бьют особенно изощренно. К концу допросов никто из десяти заонежских священников не мог самостоятельно ходить, но терпя телесные страдания от отбитых внутренних органов, духом все были бодры, по вечерам вполголоса, лежа на слежалой соломе они тихонько пели молитвы и правили службу, готовясь к смерти. Однако их перевозят в Петрозаводскую тюрьму, где их почему-то не трогают две недели. Зато вовсю истязают Петрозаводсое духовенство.

Как-то раз, после очередного допроса о.Николая Богословского втащили в камеру совершенно истерзанного. Его удалось привести в чувства только через 15 минут. Священник застонал и первые его слова были: "Все, отцы, пропали мы! Меня сегодня подложный протокол заставляли подписать, где я во всем сознаюсь, я сумел прочитать, т.к. в этот раз по глазам сильно не били. Протокол отпечатан на машинке, без помарок даже. Раньше рукописные были, а этот печатный, я отказался подписывать и меня так бить начали, что думал я, конец мне. И сейчас все внутри горит, не жилец я!" "Эвон как ! – всплеснул руками о.Алексей – Мне тоже показалось странным, рукописные были листы, а потом печатные, но я-то прочитать не смог, мне зачитывали…" "То-то нас бить перестали, после этих листов-то – воскликнул другой заонежский батюшка, у которого выбили все передние зубы, – ведь напраслину на себя подписали, этого-то они ироды от нас и добивались. Теперь точно расстреляют, только теперь и добрую память нашу осквернят, будто мы действительно бандитами были и во всем сознались". "Да ладно вам, – убежденно произнес о.Николай Надежин – главное пред Богом мы не отреклись, а это самое важное, Он все устроит. Будет о нас в народе добрая память, не преуспеют клеветники, сколько бы не старались!"

Как и предполагали арестованный батюшка, после их "добровольных" признаний их оставили в покое. Продолжали терзать только о.Николая Богословского никакие уговоры и угрозы на него не действовали, он постоянно терял сознание от побоев, после этого так долго приходил в себя, что следователь начинал терять терпение. Пришлось им печатать истинные ответы о.Николая, т.к. без личного прочтения его нельзя было заставить поставить свою подпись. Кроме того "правдивых" показаний других священников явно хватало, чтобы приговорить о.Николая к "вышке". В одну из ночей послышался грохот открываемых запоров, и дверь в камеру со скрипом распахнулась. Включился яркий свет, прозвучала команда: "С вещами на выход!". Это было неожиданно, из камеры еле еле передвигая ноги стали выходить истерзанные допросами люди. Те, кто еще держался на ногах, подставлял плече тем, кто сам ходить уже не мог. "Быстрей, быстрей!" – орала охрана, на улице бесновались овчарки, готовые вот-вот сорваться с поводка.

Людей грузили в крытые с деревянным кузовом машины, набивали как сельдей в бочку, потом куда-то повезли. Ехали около часа. Дорога сначала была ничего, но последние полчаса жутко трясло, к тому же воняло бензином, многие ослабевали, теряли сознание, но оставались висеть, т.к. со всех сторон напирали. "Куда везут-то?" – слышались осторожные вопросы одних. "Говорят, на этап, в Медгору. С вещами ведь идем. Если бы расстреливать, то без вещей повезли бы," – тихо отвечали другие. Тут машина замедлила скорость и остановилась. Хлопнула дверца водительской кабины. Открыли деревянный кунг. "На выход! Строиться! Быстро, быстро!" – прозвучали команды. Их стали буквально выдергивать из машины, сопровождая каждого лдним, а то и двумя ударами черенка от лопаты. Многие от этих ударов валились с ног, но конвой, состоявший из 15 человек, стаскивал людей в середину большой поляны, окруженной черырьмя кострами. В промежутке между костров стояли чекисты с яростно лающими овчарками. Всех сгоняли в одну кучу, набралось около 50 человек. На своих ногах стояло около трети. Еще не успели все выбраться из машины, как выступившие из темноты чекисты выхватили из толпы двоих и куда-то потащили, через мгновени раздались два глухих выстрела и чекисты вернулись за следующими. Из толпы стали выдергивать по одному, и выстрелы стали звучать постоянно. Люди заметались, раздались крики, но собачий лай стал от этого громче и яростней. Чекисты с собаками приблизились к толпе ближе, оскаленные пасти вот вот готовы были впиться в человеческую плоть. Кто-то попытался вырваться, но получил такой удар прикладом по голове, что безжизненно рухнул на землю. Однако сопротивляющихся было мало, люди в массе своей не могли сопротивляться, они были истерзаны побоями голодом и бессонницей. Священнослужители ни о каком сопротивлении и не помышляли, они с трудом собрались в одну группу и громко прощались друг с другом и просили прощения у других людей, но на них никто не обращал внимания, ужас смерти обуял всех. Затем они тихонько запели: "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…", и тут добрались и до них. Первого выхватили о.Николая Богословского и потащили в темноту. "Прости им, ибо не ведают, что творят!" -взмолился про себя о.Николай, превозмогая нервную дрожь. Затем он сжал кулаки, зажмурился, и затылок его буквально взорвался острой болью и … боль исчезла, душа наполнилась неизреченной радостью. О.Николай открыл глаза и увидел как два крылатых существа в блистающих ризах понесли его к Свету, струящемуся сверху. О.Николай ликовал…

Пожилой инвалид медленно, крехтя, вылез из "запорожца" и, посмотрев по сторонам, подошел к почтовому ящику. Другого способа передать письмо он не придумал. Опустив письмо в почтовый ящик, он быстро вернулся, сел в машину и стал ждать. Ждать пришлось недолго, остановился "москвич-каблучек", из него вышла женщина и вытряхнула содержимое в черный тряпичный пакет. "Ну, думаю, все," – подумал инвалид и положил таблетку валидола под язык. "А! Будь, что будет! – сказал инвалид вслух, беседуя сам с собой, – воля умирающего – закон, да и сейчас не 37-й год, а 56-й. Даже если дело начнут, как свидетель пойду, ну, а если,… все равно жена умерла, детей нет. Идите, берите меня, вот он я!" Инвалид погрозил кому-то кулаком, презрительно сплюнул и завел мотор.

Младший следователь городской прокуратуры рассеянно вскрыл конверт, быстро пробежался взглядом по пожелтевшим строчкам и вздрогнул. Затем он сел на стул и погрузился в чтение, потом резко встал и быстрым шагом вышел из кабинета. Почти бегом взошел по лестнице на второй этаж и постучался к начальнику.

– Ну, чего тебе, Семенов!

– Товарищ Шевцов, тут мне по почте такое прислали, анонимно, но письмо это еще в 37-м написано, адресовано тов. Сталину! Как раз насчет репрессий в Заонежье!

– Дай сюда!

Взяв бумагу, старший следователь Шевцов углубился в чтение. Через 15 минут он отложил бумагу, снял очки, стал массировать закрытые глаза.

– Да. Вот, значит, почему тот Иванов своего начальника застрелил. За брата, значит, мстил. Да, это они здорово придумали: листы допросные избитым подкладывать. Тут тебе любое дело можно сшить, в зависимости от фантазии следователя. Не слыхал я об этой практике. Ну да ладно, – Шевцов перестал презрительно ухмылятся и нахмурился. – Подшей к делу копию, оригинал отдай экспертам, пусть поработают, а мы будем проверять эту версию!

Через полгода материалы следствия по заонежским репрессированным дополнились фактами, и еще через пол года все заонежские священнослужители были реабилитированы…посмертно.

Из под ковша экскаватора опять посыпались кости и черепа. Василий поставил рычаг на ступор и, не опасаясь, обвала полез на склон карьера. Аккуратно подняв ближайший череп, внимательно оглядел его. Со стороны затылка виднелось отверстие, видимо, от пули. "Ну, че ты в самом деле? – выплюнув окурок, высунулся из окошка кабины водитель "камаза" – че, костей мертвых не видел? Уже год их грузим, да возим на подсыпку объездной дороги!". "Да ты глянь, Митрич! Все черепа с дырками в затылке!". "Да ну тебя! Что ты, как баба? Говорят тебе, кладбище это старое, когда кирпичный строили, там еще больше костей было, грузи давай!". "Нет, не буду, тут что-то нечисто, тут разобраться надо!". Митрич выругался, завел мотор и уехал недогруженный. В тот же день Васю, недавно принятого на работу, уволили "по собственному желанию", но уже через месяц карьер закрыли, общество "Память" начало раскопки. Оказалось, что в этом районе в 37-38 годах велись массовые расстрелы, и при разработке карьера наткнулись на один из могильников. Удалось собрать костных останков более чем на 700 человек. 18 гробов, до верху наполненных людскими костями, захоронили на Зарецком кладбище, справа от братской могилы воинов, погибших в финскую войну. Дорогу стали строить дальше, она прошла как раз по месту захоронения…

Теперь рядом с этим местом возвышается восьмиметровый красный крест. "А почему красный?" – часто спрашивают люди. "Потому, что это место страдания и мучения многих петрозаводчан и жителей Карелии. Здесь пролили кровь за веру Православную священнослужители нашего города.