«Контрреволюционные» высказывания священнослужителей как причина репрессий

«Контрреволюционные» высказывания священнослужителей как причина репрессий (по материалам Нижней Волги, 1920–1930-е гг.) http://rosnarod.ru/main/sobytija-i-mnenija/federalnye/mnenija/-kontrevolyucionye-vyskazyvanija-svjaschenosluzhitelei-kak-prichina-represii-po-materialam-nizhnei-volgi-1920-1930-e-g.html

19 октября 2011

Из материалов cледственных и обвинительных дел ЧК-ОГПУ-НКВД (по документам Архива управления ФСБ по Волгоградской области) следует, что высказывания, призывы и реплики, проповеди и разговоры  священнослужителей по своему содержанию квалифицировались карательными органами как «контрреволюционные». Речевые высказывания были единственной причиной ареста и осуждения.

С другой стороны, высказывания священников можно рассматривать как часть и продолжение религиозного просвещения взрослых и детей в бытовых ситуациях повседневности, коммуникативного взаимодействия «говорящего» и «слушающего», в формате общения, не имеющего учебно-заданный характер. 

1. Историография по теме репрессий священнослужителей. 

Тема репрессий 1920–1930-х гг. интенсивно изучается последние два десятилетия. В публикациях 1990-х годов содержится богатый эмпирический материал, отражающий юридический, религиозно-конфессиональный, этнический, организационный, статистический, народно-хозяйственный и другие аспекты политических репрессий. Немалый вклад в разработку проблемы внесли работы Н.Ф. Бугая, В.Н. Земскова, Г.М. Ивановой, В.П. Попова и др.. Юристы и историки изучают  вопросы реабилитации, неизбежно связанные с историей репрессий в СССР. Историографический очерк изучения репрессий в СССР, предложенный М.Г. Степановым, содержит краткий анализ основных исследований по теме и свидетельствует о её сложности и масштабности. Западные исследователи также пытаются понять феномен советского строя, акцентируя внимание на терроре и репрессиях. Регулярно проводятся научные конференции, посвящённые этой теме. Одним их последних научных форумов стала международная конференция «История сталинизма: репрессированная российская провинция», посвященная проблеме репрессий в российской провинции (Смоленск, 9–11 октября 2009 г.).

Особое место в общей репрессивной политике советского государства занимали репрессии по отношению к духовенству. Как «социально-чуждые» элементы, не вписывающиеся в новую структуру общества, как носители враждебной большевикам идеологии, священнослужители по определению подлежали ликвидации. Уничтожение духовенства как влиятельного сословия, было необходимым для большевиков условием ликвидации Церкви и «религиозных пережитков» в народе. Поэтому в отдельный блок выделилась тема истории репрессий против священнослужителей, клира и мирян, пострадавших за веру, Церковь и свои христианские убеждения.

Пионером в изучении темы репрессий духовенства следует назвать игумена Дамаскина (Орловского), который не один десяток лет занимается этой проблемой и начал собирать материал задолго до открытия архивов.

Огромную работу по сбору материала о репрессированных священнослужителях и изданию многотомных сборников проделали возглавляемый игум. Дамаскиным (Орловским) региональный общественный Фонд «Память мучеников и исповедников Русской Православной Церкви» и Синодальная Комиссии по канонизации святых. Над сбором и изучением архивных материалов продолжительное время работал коллектив исследователей (игумен Дамаскин (Орловский), священники Максим Максимов и Олег Митров, сотрудники С.Н. Романова, З.П. Иноземцева и др.).

Изданные Фондом сборники стали возможны благодаря тому, что для исследователей были открыты архивы спецслужб. Часть следственных дел некоторых архивов ФСБ была передана в государственные архивные хранилища. Так в Госархиве РФ находится фонд управления КГБ по Москве и Московской области (ГАРФ. Ф. Р-10035), содержащий судебно-следственные дела на священнослужителей, из которых выясняются обстоятельства жизни, церковного служения и мученичества многих лиц, относящихся к клиру и мирянам, пострадавших от большевистских репрессий.

Актуальность темы репрессий в отношении служителей церкви и мирян состоит не только в академическом интересе к судьбе репрессированных, к раскрытию механизма осуждения и т.д., но и в плане (контексте) канонизации пострадавших за Христа, Церковь и веру. В 2000 г. Архиерейский Собор Русской Православной Церкви причислил к лику святых исповедников многих новомучеников 1920–1930-х гг. XX столетия.

В Православном Свято-Тихоновском гуманитарном университете над разысканием и обработкой материалов по новомученикам XX века долгое время работает целый коллектив исследователей во главе с ректором университета прот. Владимиром Воробьёвым (Н. Кривошеева, О.В. Косик, А.В.Мазырин, Н.Е. Емельянов, Л.А. Головкова, С.Н. Романова и др.).

На основе многолетних поисков и сбора сведений в архивах ФСБ сотрудником университета Н.Е. Емельяновым (умер в 2010 г.) была подготовлена база данных «Новомученики и исповедники XX в.», содержащая 21 тыс. персоналий, включая материал на 460 архиереев Русской Православной Церкви и более 6500 священников. Отдельные проблемы и сюжеты рассматриваются в статьях, опубликованных в материалах ежегодных богословских конференций, проводимых университетом.

Критически оценивает состояние изученности истории репрессии против Церкви и духовенства тверской историк Т.Г. Леонтьева, которая в 2003 г. писала: «К сожалению, на сегодняшний день мы не найдем обстоятельных исследований светских историков на эту тему. Наиболее уязвимой выглядит статистика жертв». По мнению историка, репрессии в отношении православного населения в советский период исследовались лишь в общем контексте, на изучении его особенностей обычно не останавливались и не сравнивали с предыдущими и последующими периодами репрессивной политики. Понятна и объяснима научная неудовлетворённость Т.Г. Леонтьевой уровнем и глубиной разработки темы репрессий, хотя и не со всеми её заключениями можно согласиться.

Действительно, признавая, что о репрессированном духовенстве собран огромный фактический материал, сказано много слов и написано немало комментариев, удовлетворяющего своей глубиной анализа причин репрессивной политики государства, увы, пока нет. Отсутствуют внятные объяснения природы и сущности высказываний обвиняемых. В этом большую помощь может оказать интерпретативная теория М.М. Бахтина. Какую роль в репрессиях сыграли основополагающие государственные акты? Как стали возможными массовые сфальсифицированные обвинения? Эти и другие близкие по теме вопросы ещё предстоит решить исследователям.

В реабилитирующих документах 1987–1991 гг. – постановлениях, указах и законах (к примеру, в указе Президента СССР № 556 «О восстановлении прав всех жертв политических репрессий 20–30-х годов» от 11 августа 1990 г.), – давалась оценка массовым репрессиям как незаконным и необоснованным. Указаны несоответствия предъявленных обвинений действующим в те годы статьям УК и УПК РСФСР. Отмечены подлоги и фальсификации. Названы «неконституционные» внесудебные органы, проводившие политику репрессий  (особые совещания, коллегии, «тройки» и др.) и такие же неконституционные методы ведения следствия и процедуры судопроизводства и вынесения приговора, названные «попиранием элементарных норм судопроизводства». Отмечены многочисленные факты недоказанности обвинения – недостатка или отсутствия доказательств, противоречий в свидетельских показаниях и т.д. Названы имена лиц, ответственных за проводимые репрессии. Сами репрессии определены как тяжкие «злоупотребления» власти, т.е. причиной массовых осуждений объявлялись злоупотребления. Тем самым, по умолчанию подразумевалось, что-де власть сама по себе законна, но сильно злоупотребляли должностные люди, к ней причастные. Однако в реабилитирующих документах ничего не говорилось о тех самых основополагающих государственных законах – Конституции РСФСР, декретах (и в первую очередь о декрете об отделении церкви от государства), инструкциях и разъяснениях. Не давалась полноценная историко-правовая оценка Уголовному кодексу.

Процесс реабилитации основывался на выявлении процедурных нарушений в ходе предварительного следствия и осуждения, на несоответствии предъявляемых обвинений статье 58 УК РСФСР, на недоказанности обвинения. Понятно, что тексты этих официальных документов, ставшие указами и законами, готовили историки и вложили в них своё понимание репрессий. Тезисом о фальсификациях в объяснении причин репрессий, сформулированным в реабилитирующих документах 1987–1991 гг., был предложен социальный заказ на дальнейшую разработку темы репрессий, которой обязывал отразить всё многообразие и масштаб нарушений.

В реабилитирующих документах совершено смешение понятий. Репрессии объявлены «беззакониями» и грубейшими нарушениями гражданских и социально-экономических прав, позднесоветских конституционных принципов и международных норм права. Это с одной стороны. С другой, репрессии признавались незаконными и с точки зрения советского законодательства 1918–1920-х гг. и якобы выходили за рамки советских конституций 1918 и 1936 г., Уголовного кодекса, декретов ВЦИК и других основополагающих правовых документов. Историки и члены Комиссии Политбюро по дополнительному изучению материалов, писавшие текст указа Президента СССР (от 11 августа 1990 г.), толковали «беззаконие» расширительно: для них репрессии были одинаково незаконны как с позиции общечеловеческих норм, так и с точки зрения самих законов 1920–1930-х гг.. Другими словами, беззаконие совершалось и по отношению к самим законам.

Справедливо ли это? В последнем пункте трудно согласиться с авторами текста документа, поскольку в самих законах было заложено беззаконие – в форме тенденции, направления, перспективы изменений, главное из которых  состояло в ликвидации Церкви как института, в расцерковлении и обезверивании народа. Наконец, надо понимать, что тексты реабилитирующих документов создавали люди, родившиеся, жившие и состоявшиеся при советском строе, высокопоставленные члены партии, многие из которых лелеяли надежду на «социализм с человеческим лицом». Историки в 1990-е гг. поддержали эту тенденцию своими исследованиями, дали себя «повести» букве и духу реабилитирующих документов и стали усиленно разрабатывать тему «необоснованных репрессий» и массовых «фальсификаций». Ещё в 1990 г. была опубликована статья Л.Н. Лопатина, в которой впервые в историографии репрессий был сформулирован тезис о «сфальсифицированных» официальной властью судебных политических процессах 1920–1930-х гг.. Но тезис был не нов, ранее он звучал в реабилитирующих документах.

Ближе к истине стоит игум. Дамаскин (Орловский), который целью репрессий в отношении духовенства и верующих считает намерение государственных органов (в соответствии с коммунистической идеологией) изъять и исключить из активной церковной жизни и деятельности как можно больше священников, чтобы в храмах некому было совершать богослужения, крестить, венчать и отпевать, напоминать людям о божественном призвании и нравственном долге. Поскольку в ближайшем и отдалённом будущем страны, по убеждению большевистских лидеров, не находилось места духовенству, как чуждому и враждебному классу, не склонному к «перевоспитанию», к тому же  вся жизнь священника, его служение, проповедь, слова – противоречили советским правилам, то его следовало изолировать от общества, применив к нему репрессии.

В результате проведённых репрессий в 1920–1930-е гг. Церковь в предвоенные годы была практически обезглавлена как в центре, так и во многих епархиях и на приходах, управление ею было дезорганизовано, была арестована большая часть архиереев, деятельных клириков и активных прихожан.

Хотя изучены и раскрыты, казалось бы, все извивы господствовавшего в советском государстве зла и масштабы трагедии репрессированных, но реального и подлинного священнослужителя, несущего людям слово Христово – в протоколах допросов и других следственных материалах – увидеть чрезвычайно трудно. Формат создаваемых следователем документов – записываемых показаний, обвинительных заключений, – отягощён официально-казённым стилем изложения, шаблонными словосочетаниями, стандартными заключениями и прямолинейно-железной логикой мышления составителя документа. Если священнослужитель говорил нечто противное политике и идеологии власти, то по логике следственных органов – однозначно был виновен в покушении на порядок управления, чем подрывал безопасность социального строя.

2. Законодательные акты и правительственные распоряжения о религиозной пропаганде.

Рассмотрим основополагающие законодательные акты государствообразующего значения и стоящие в иерархии выше их партийные постановления. Как в них определялась «религиозная пропаганда» и религиозное слово вообще?

Конституционные нормы, установленные в советской России в отношении религиозной пропаганды носили формально и на словах светский и безрелигиозный характер, но фактически и на деле означали  безбожие и атеизм.    В принятом на заседании V Всероссийского съезда Советов 10 июля 1918 года тексте Конституции (Основного закона) РСФСР провозглашалось: «В целях обеспечения за трудящимися действительной свободы совести церковь отделяется от государства и школа от церкви, а свобода религиозной и антирелигиозной пропаганды признается за всеми гражданами» (раздел 2, ст. 13). Первая советская Конституция закрепляла принцип «свободы совести» в большевистской интерпретации: во-первых, в отделении церкви от государства и во-вторых, в «свободе религиозной и антирелигиозной пропаганды». «Свобода религиозной пропаганды» понималась в узком значении – только в смысле ведения разговоров на узко-церковные вероучительные темы, не касаясь вопросов текущей жизни и политики.

Несовместимые по своей природе и сущности религиозная и антирелигиозная пропаганда, в тексте Конституции были поставлены рядом через разделительную конъюнкцию – союз «и». Многократно расширились правовые возможности для проведения  антирелигиозной пропаганды, одобряемой и поощряемой государством и потому получившей самое широкое распространение в виде книг, брошюр, антирелигиозных лекций крайне кощунственного и глумливого содержания. Вся идеологическая машина, находящаяся в руках государственных органов, была задействована для этой цели: печать, устная пропаганда, массовые зрелищные мероприятия, комсомол, школа, литература, театр и кино. Заметим, что согласно вероучению и правилам Церковь всякую антирелигиозную пропаганду, даже самую умеренную, признавала хулой на Бога и Церковь, глумлением над религиозными чувствами.

Напротив, формально признаваемая в Конституции свобода религиозной пропаганды, фактически была если не ликвидирована полностью, то существенно урезана: правовое поле устного и письменного слова значительно сузилось. Устная религиозная пропаганда в формате религиозного обучения не могла проводиться по причине запрещения, наложенного на преподавание Закона Божия и всякого организованного школьного и внешкольного просвещения. Всякое евангельское слово в форме религиозной проповеди не могло звучать вне храма и теперь ограничивалось его стенами, но и здесь речи проповедников были под контролем добровольных и оплачиваемых  осведомителей, а наиболее многоречивых священников подвергали изъятию, то есть арестовывали. Письменная религиозная пропаганда была ликвидирована лишением Церкви издательских возможностей, национализацией типографий, библиотек, редакций церковных газет и журналов со всем их материальным содержимым, хотя в 1918 г. церковные журналы ещё некоторое время выходили. Советские газеты в изобилии публиковали документы и разоблачения о мощах, о чудесах, материалы антитихоновского толка, статьи отрёкшихся или перекинувшихся в обновленчество священников и опусы разных лиц, ставящих под сомнение веру и религию. Церковь же не имела возможности ответить на этот обличительный и грязный газетный поток. У неё отняли «язык», но совсем слово пастырей звучать не перестало. Поэтому несоразмерное и неравноправное положение этих двух пропаганд вполне очевидно.

В Конституции РСФСР 1925 г., утверждённой постановлением XII Всероссийского Съезда Советов от 11 мая 1925 г., этот пункт о свободе всякой пропаганды сохранён в прежнем виде и получил наименование 4 статьи.

Следующий важный этап в эволюции конституционных норм советского государства связан с внесением поправок в действующую Конституцию 1925 г. 18 мая 1929 г. постановлением XIV Всероссийского съезда Советов в числе многих других была внесена поправка к ст. 4 Конституции, в которой при сохранении возможности ведения антирелигиозной пропаганды отменялось право граждан на религиозную пропаганду с заменой его «свободой религиозных исповеданий». В новой редакции ст. 4 читалась так: «В целях обеспечения за трудящимися действительной свободы совести, церковь отделяется от государства и школа от церкви, а свобода религиозных исповеданий и антирелигиозной пропаганды признается за всеми гражданами».  Формально статья допускала возможность молиться, читать религиозные книги, участвовать в богослужении, исполнять религиозные обряды, но ограничивала и даже совсем запрещала ведение разговоров на религиозные темы, поскольку в общении могут присутствовать элементы пропаганды или агитации. Содержание церковных проповедей, произносимых во время богослужения, контролировалось.

Закономерным и завершающим актом подавления свободы совести явилась Конституция 1936 г. Текст нового Основного закона Союза ССР был  утверждён 5 декабря 1936 г. постановлением Чрезвычайного VIII съезда Советов. В новой Конституции, в части декларирования прав граждан (гл. Х.  Основные права и обязанности граждан), было больше соответствия реальному положению свободы совести, чем в предыдущих, то есть конституционная норма в отношении свободы религиозной пропаганды была приведена в соответствие с реальностью. В ст. 123 говорилось об обеспечении равноправия граждан независимо от национальности и расы – во всех областях жизни, но не случайно не обещалось равноправия по религиозному признаку и в религиозной жизни. А в ст. 124 прямо утверждалось: «В целях обеспечения за гражданами свободы совести церковь в СССР отделена от государства и школа от церкви. Свобода отправления религиозных культов и свобода антирелигиозной пропаганды признается за всеми гражданами». Неупоминание «свободы религиозной пропаганды» означало её запрещение, как само собой разумеющееся. Конституция 1936 г. предоставляла гражданам только свободу отправления религиозных культов, полностью отменив возможность не только религиозной пропаганды, но и исповедания религии.

По своему определению пропаганда или распространение веры, толка или учения предполагает обращение к слушателю с целью убеждения и переубеждения, вовлечение другого в число сторонников или приобщение к какой-либо совместной деятельности, обращение собеседника в единомышленника и единоверца. Исповедание веры как обязанность по отношению к Богу означает самоанализ, признание и утверждение своего и самого ценного только в Боге – без убеждения другого, без апелляции к слушателю.  Отправление религиозного культа – ещё более узкое поле религиозного самовыражения, состоящее в исполнении обрядов, участии в богослужениях и т.д., т.е. в том, что признаётся Церковью обязательным для каждого христианина.

Таким образом в формулировках конституционной нормы прослеживается её изменение – от «свободы религиозной пропаганды» (в Конституция 1918 г.),  далее – к «свободе религиозных исповеданий» (в изменённой статье 4 Конституции по постановлению XIV Всероссийского съезда Советов в 1929 г.), и наконец, к «свободе отправления религиозных культов» (в Конституции 1936 г.). И это при том, что во всех вариантах конституции неизменной оставалась норма о «свободе антирелигиозной пропаганды». Говоря языком логики, советские законодатели и творцы конституции проделывали ограничительную операцию над христианским словом, сужали поле религиозного самовыражения отдельного православного человека и «затягивали петлю» на свободе совести.

Ряд инструкций Наркомюста РСФСР и декрет ВЦИК 1921 г. сделали невозможным произнесение проповедей, хотя бы в малой степени затрагивающих или упоминающих советскую власть. Всякое вероучительное слово, религиозное наставление и поучение, сказанное священником или мирянином в храме или вне его, а также религиозная проповедь, как форма религиозного просвещения детей и взрослых, классифицировались советской властью как «религиозная пропаганда». Содержание произносимых проповедей контролировалось и рассматривалось на предмет их возможного антисоветского и контрреволюционного содержания.

В § 12 циркуляра Наркомюста от 3 января 1919 г. признавалось, что абсолютное запрещение проповедей в храмах на чисто религиозные темы недопустимо, но с «предрассудками» следует бороться не репрессиями, а хорошей школой и пропагандой коммунизма. Декрет ВЦИК от 13 июня 1921 г. согласно п. 6 допускал свободное произнесения проповедей, как неотъемлемой составной части богослужения, но при условии их исключительно религиозного характера по содержанию. В разъяснении V отдела Наркомюста РСФСР от 16 марта 1922 г. определялось, что частные религиозные собеседования на дому формально не представляют нарушения закона, но «вопрос об их преступности есть вопрос факта, в зависимости от содержания самих бесед».

Съезды РКП(б) принимали важные и определяющие решения в отношении пропаганды религиозной, как недопустимой, а также указывали пути активизации пропаганды антирелигиозной. VIII съезда РКП(б) в своей резолюции «О политической пропаганде и культурно-просветительной работе в деревне» 18–23 марта 1919 г. определил: «Государственная школа должна быть совершенно отделена от какой бы то ни было религии, и всякая попытка контрреволюционной пропаганды под видом религиозной проповеди должна пресекаться». В резолюции «О работе РКП в деревне» XII съезд РКП(б)  указал, что «сектантской пропаганде и поповской армии надо противопоставить антирелигиозную пропаганду» (п. 18). Аналогичная резолюция была принята XIII съездом РКП(б), отметившая недопустимость имевших место «административных мер борьбы с религиозными предрассудками» и призвавшая партработников к немедленному их устранению.

Среди нормативных  актов года «великого перелома», которыми узаконивались дальнейшие гонения на Церковь, преследования и ограничения в правах верующих, стало знаковое в жизни школы и общества постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О мерах по усилению антирелигиозной работы» от 24 января 1929 г.. Его принято считать официальным объявлением перехода к антирелигиозному воспитанию в школе, хотя во многих местах СССР антирелигиозное воспитание в школах было введено фактически уже с 1928/29 учебного года. Постановление довершило выстроенную пирамиду антирелигиозной работы и означало объявление не идеологической, как ранее, а политической борьбы с Церковью: Наркомвнуделу и ОГПУ предписывалось «не допускать никоим образом нарушения советского законодательства религиозными обществами, имея в виду, что религиозные организации являются единственной легально действующей контрреволюционной организацией, имеющей влияние на массы».

Никаких возможностей на просветительно-миссионерскую, катехизаторско-образовательную, благотворительную деятельность не оставляло Церкви постановление ВЦИК и СНК «О религиозных объединениях» от 8 апреля 1929 г. Главполитпросвет РСФСР намечал масштабную кампанию по антирелигиозной пропаганде в городе и деревне, которая бы привела в конечном счёте к «сплошной атеизации» населения. Таким образом, советским законодательством, партийными решениями и циркулярами исполнительной власти перекрывались все каналы взаимодействия Церкви с народом. Религиозное слово и голос священнослужителя были поставлены вне закона. Государственные и партийные органы не скрывали своих планов и намерений по скорейшему отделению Церкви от народа.

Важнейшим законоположением советского государства и инструментом в решении социально-экономических и политических задач был Уголовный кодекс РСФСР, введённый в действие с 1 июня 1922 г. постановлением ВЦИК.  «Особенная часть» УК РСФСР 1922 г. в редакции, принятой 2-й сессией ВЦИКа X созыва, включала главу «государственные преступления», а в последнюю входил раздел «контрреволюционных преступлений» (ст.ст. 57–73). В указанном разделе определялся широкий спектр действий, подпадающих под «контрреволюционные преступления». Это «пропаганда и агитация, выражающаяся в призыве к свержению власти советов путём ненасильнических или изменнических действий, или путём активного или пассивного сопротивления», а также «призыв к невыполнению или противодействию распоряжений центральной или местной власти»; особо оговаривались те же действие, но при возникновении «народных волнений» (ст. 69). Это «изготовление, хранение с целью распространения и распространение агитационной литературы контрреволюционного характера» (ст. 72) и «измышление и распространение в контрреволюционных целях ложных слухов или неверных сведений, могущих вызвать общественную панику, возбудить недоверие к власти или дискредитировать её» (ст. 73).

В новом редакции Уголовного кодекса РСФСР 1927 г. глава «Преступления государственные» содержала раздел «контрреволюционных преступлений», принятых 6 июня 1927 г. и рассматриваемых в статьях 58–1 – 58–14. По определению, данному в ст. 58–1, контрреволюционной деятельностью признавалось «всякое действие, направленное к свержению, подрыву или ослаблению власти рабоче-крестьянских Советов» или «к подрыву или ослаблению безопасности Союза ССР и основных хозяйственных, политических и национальных завоеваний пролетарской революции».

Самой применяемой на практике статьёй УК РСФСР, по которой привлекались к судебной ответственности духовенство и служители церкви, была ст. 58–10 («контрреволюционная агитация»). В своей первой части она была сформулирована так: «Пропаганда или агитация, содержащие призывы к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или совершению отдельных контрреволюционных преступлений (ст.ст. 58–2 – 58–9 настоящего Кодекса), а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания влекут за собою лишение свободы со строгой изоляцией на срок не ниже шести месяцев». В первой части статьи не предусматривалось «высшей меры социальной защиты» – расстрела, но определялись длительные сроки, которые при смягчающих обстоятельствах могли быть снижены до минимального – 6 месяцев со строгой изоляцией и с конфискацией имущества. Во второй её части была ссылка на ст. 58–2, в которой определялось условие, значительно устрожающее наказание: «Те же действия при массовых волнениях или с использованием религиозных или национальных предрассудков масс, или в военной обстановке или в местностях, объявленных на военном положении, влекут за собою меры социальной защиты, указанные в статье 58–2 настоящего Кодекса». Такими «мерами социальной защиты» признавались следующие наказания: высшая мера – расстрел или объявление врагом трудящихся с конфискацией имущества и с лишением  гражданства, изгнание из пределов Союза ССР, или лишение свободы со строгой изоляцией на срок не менее 3-х лет с конфискацией всего или части имущества.

Потенциал и энергия чудовищной силы, заложенные в ст. 58–10, позволяли на «законных основаниях» привлекать к уголовной ответственности всякого недовольного действиями советской власти, критикующего её. По этой мрачной статье были осуждены сотни тысяч людей. Таким способом советская власть защищала от народа «завоевания революции» и своё право определять пути и методы построения социализма.

3. Высказывания священнослужителей как «контрреволюционные преступления».

Из материалов cледственных и обвинительных дел ЧК–ОГПУ–НКВД (по документам и материалам Архива управления ФСБ по Волгоградской области) выясняется, что высказывания, призывы и реплики, проповеди и разговоры  священнослужителей по своему содержанию квалифицировались органами ОГПУ как «контрреволюционные», за что фигуранты и привлекались к ответственности. Причём единственной причиной ареста и последующего осуждения  были исключительно высказывания: не действия, не вооружённые выступления, не организация заговоров или акций невыполнения тех или иных государственных установлений, а именно устные публичные или приватные высказывания. Всякая группа единомышленников, церковных людей – священников и мирян, озабоченных состоянием и сохранением храма, богослужения, религиозного просвещения, – относилась советской властью к разряду «контрреволюционных». С другой стороны, высказывания священников можно рассматривать как часть и продолжение религиозного просвещения взрослых и детей в бытовых ситуациях повседневности, коммуникативного взаимодействия «говорящего» и «слушающего», в формате общения, не носящего учебно-заданный и заранее задуманный характер. Поэтому феномен высказываний мирян священнослужителей, интересен как с точки зрения обвинения в контрреволюционности, так и в контексте изучения внеформатного и неформального религиозного просвещения.

По мнению крупного философа, социолога и филолога М.М. Бахтина, разработчика теории интерпретации высказывания, организующий центр высказываний находится не внутри говорящего, а вне его, т. е. в социальной среде, в условиях жизни и труда. Органы ОГПУ–НКВД, призванные пресекать всякое выходящее наружу недовольство, подходили к этим высказываниям иначе – видели в них причину, достаточное основание для привлечения к судебной ответственности. Поэтому резкие и некорректные высказывания служили достаточной причиной возбуждения уголовного преследования и дальнейших репрессий в отношении говорящего вплоть до расстрела.

Высказывания направлялись против мероприятий советской власти в деревне: раскулачивания, экономической политики удушения крестьянского хозяйства, кратного обложения, грабительских займов, внедряемого во все сферы жизни классового принципа, налоговой политики, обобществления средств производства земледелия, изъятия хлеба, массовой коллективизации и колхозного строительства – и шире – против советской власти. В них выражались мысли о неосуществимости социализма в России. Говорящий народ оказывал большое недоверие к Конституции и последняя подвергалась самой жёсткой критике.  Повсеместно распространялись слухи о войне грядущей – интервенции с запада или востока, о готовящемся восстании внутри страны. Вожди государства и партии однозначно характеризовались, как «антихристы» и его слуги и т.д. В высказываниях формулировалось возмущение по поводу закрытия храмов, ограничения внехрамовых религиозных действий (паломничеств, крестных ходов, водосвятий), гонений верующих и духовенства. Особенное недовольство вызывали изъятие Закона Божия из школьного преподавания и сама советская школа с её безбожным воспитанием. В таких высказываниях органам ОГПУ–НКВД виделась достаточная причастность субъекта высказывания к «враждебному» классу. Чаще всего к таковым относили крестьян и священнослужителей.

Высказывания священнослужителей облекались в религиозную форму и оболочку: та или иная мысль получала подкрепление путём привлечения религиозного толкования.  Религиозное объяснение событий, происходящих во времени и пространстве, предполагало религиозную критику политики советской власти, возникала тема антихриста, слухи разного свойства и т.д. Объяснения эти укладывались в темы Закона Божия. Религиозная пропаганда хотя и была разрешена по закону, но фактически она не допускалась вне церкви. Граница между допускаемой религиозной пропагандой и некорректными, контрреволюционными высказываниями в отношении советской власти была подвижной и определялась органами. Под религиозное и вероучительное слово, актуализированное ко времени, к месту и к обстоятельствам, относимое к определённому поводу, – подводилась контрреволюционная подоплёка. Всякое религиозное и вероучительное высказывание вне храма особенно, противоречило истинам господствовавшей идеологии.

По содержанию и форме высказывания в качестве устной речи можно классифицировать как вероучительные проповеди, законоучительные поучения, наставления и разъяснения, комментарии политических событий и мероприятий советской власти и т.д., – в формате стихийных ситуаций повседневности, а также в организованных формах – собраний, заранее оговоренных встреч, выступлений на устраиваемых советской властью антирелигиозных диспутах и т.д. Священники, говорящие языком священных текстов, проводили исторические параллели, сравнивая современные события с библейскими и новозаветными временами, предлагали слушателям своё символическое, аллегорическое и метафорическое объяснение или прочтение Ветхого и Нового Завета, актуализируя тексты священных книг, привязывая их к безбожной действительности для осмысления происходящих перемен.

Глубоко исследовавший социальную природу и сущность высказываний М.М. Бахтин, на наш взгляд, односторонне истолковал проблему, посчитав, что природа высказывания состоит только во внешних по отношению к говорящему субъекту условиях и обстоятельствах. Источник и природа высказывания заключены ещё и в говорящем, в его личностном отношении,  которое есть результат его воспитания, рода занятий, духовных исканий, тревог и забот и т.д. Религиозные люди, священнослужители привносили в высказывания вероучительный смысл, по-религиозному воспринимали окружающую обстановку гонений, преследований Церкви и запретов.

Приведём примеры высказываний священников Сталинградской губернии и Нижне-Волжского края в 1920–1930-х гг., не связанных между собой, относящихся к разным годам – и только в отношении отменённого Закона Божия, необходимости религиозного образования и просвещения, проповедей и нравоучительных бесед. Многочисленные свидетельства и факты такого рода содержатся в материалах следственных и обвинительных дел ЧК–ОГПУ–НКВД (по документам Архива управления ФСБ по Волгоградской области).

В отчётном материале Царицынской Чрезвычайной Комиссии за 1918–1920 гг. имеется информация о характере проповедей царицынского духовенства: «Пользуясь темнотой местного крестьянства, духовенство прибегло к своему старому средству. В церкви прямо с амвона попы расточали свои проклятия по адресу большевиков …». В Царицынском уезде отмечались «контрреволюционные» разговоры: «один поп упорно ведёт среди местных крестьян агитацию за то, чтобы закрыть культурно-просветительный Отдел и ввести преподавание Закона Божьего в школе».

В 1925 г. Царицынский губотдел ОГПУ держал в поле своего зрения вопрос о нелегальном преподавании религиозных учений и информировал губотдел народного образования о таких фактах для принятия мер:    «2-й Донокруг: старообрядческий поп Ольховского хут[ора] ст[аницы] С[тепано]-Разинской Митрохин Ефим, дабы поддержать религиозный дух среди верующих, открыл у себя на дому школу с религиозным уклоном. Граждане сейчас же стали забирать своих детей из Единой Трудовой школы и отдавать попу на обучение. По инициативе старообрядческого попа хут. Погодинского ст. Нижне-Чирской Ляпичева Михаила организована школа религиозного культа по изучению азбуки, часовника, псалтыря и т.п. Перед открытием этой школы поп Ляпичев говорил гражданам: "Не нужно нам школы педагогического воспитания, которую рекомендует Соввласть, а нужно нам создать школу по своему обряду, полезную, дабы не покинуть свою религию"».

В качестве другого примера, каких сотни и более, приведём типичное дело на бесприходного священника г. Сталинграда Донскова (Ханова) Евгения Гавриловича, осуждённого 29 марта 1929 г. Особым Совещанием при Коллегии Сталинградского ОГПУ по ст. 58–10 УК РСФСР к ссылке в Сибирь на три года. Из одиннадцати эпизодов, вменяемых в вину Е.Г. Донскову, послуживших основанием к обвинению его в «антисоветской агитации и распространении провокационных слухов, подрывающих авторитет Советской власти», приведём лишь один.  31 октября 1928 г.  в разговоре  с председателем церковного совета общины Скорбященской церкви г. Сталинграда Е.Г. Донсков сильно негодовал на власть, на притеснения священнослужителей, В качестве примера ссылался на непомерно высокую возложенную плату за обучение детей, на аресты и ссылки священников православной ориентации. Донсков говорил: «Советская власть делает всё двояко: одной рукой разбрасывает милостивые зёрна, предоставляя право свободной религиозной и антирелигиозной пропаганды, а другой отравляет их, запрещая преподавать детям вероучение и в то же время в школах и детских организациях чуть не с пелёнок внушают детям богомерзкие идеи атеизма, со всеми логическими выводами из них» (см. документ 1 в приложении).

Аналогичные или близкие по смыслу высказывания о воспитании детей в великом множестве находим в материалах о канонизированных на Архиерейском соборе 2000 г. священнослужителях.

Немало беспокойства органам власти доставляли монахини закрытых в первой половине 1920-х гг. монастырей. Так в 1929 г. возникло дело о монахинях бывшего Усть-Медведицкого монастыря. Согласно обвинительному заключению монахини являли собой «чуждый элемент по своему идеологическому мировоззрению», распространяли среди всего казачьего населения «провокационные слухи», вели «антисоветскую агитацию, искусственно создавая во мнении населения паническое настроение и возмущение против существующего порядка управления с целью подрыва авторитета её  [советской власти] представителей». По поводу изданного советской властью декрета об отделении церкви от государства и школы от церкви [декрет СНК от 20 января 1918 г.] говорили казакам, что «изданный декрет безбожной властью признавать нельзя, ибо его издала власть антихриста, во главе которой стоит антихрист Ленин».

В вину монахиням вменялось противодействие закрытию церквей, проявлявшееся в агитации, призывах к недопущению закрытия. Ещё одним важным для следствия пунктом обвинения монахинь была их подпольная и незаконная с точки зрения советских органов просветительская деятельность в отношении детей находящейся рядом детской колонии, забота и попечение о них. В результате закрытия монастыря, монашек сильно потеснили, оставив им несколько помещений, а в остальных устроили детскую колонию. По версии следователя, монахини ставили своей целью «заманивать в свои келии детей и учить их молиться». В результате, как записано в заключении, дети, «под влиянием религиозного дурмана, крадучись ходили к монашкам из детдома в их келии, где и молились». На самом деле, детей здесь подкармливали, заботились о них, с ними по-человечески разговаривали, и конечно же, им внушали идею Бога, без которой нельзя жить. И говорили, что те девочки из детской колонии, которые вступали в комсомол, были все распущены, занимались проституцией.

Если до 1917 г. ставился вопрос о необходимости сближении школы и Церкви с целью более эффективной организации религиозно-нравственного воспитания детей и юношества, то в 1920-е гг. школа всё дальше отходила от Церкви, становилась орудием диктатуры пролетариата в области просвещения, вкладывала в детей безбожные начала, что вызывало немалое возмущение родителей и священнослужителей. Священник церкви хут. Ромашкина Нижне-Чирского района Нижне-Волжского края С.И. Фомин в 1930 г. в проповедях призывал граждан «чаще посещать церковь, детей в первую очередь посылать в церковь, а потом в школу», а также говорил о переживаемых трудностях и о том, что «эти трудности посланы богом за недостаточное внимание к церкви, что неурожай тоже посылается богом за [как] наказание».

Колхозное строительство породило немало отрицательных явлений, среди которых привычным стало сквернословие и самая отвратительная ругань. Священники связывали всеобщее распространение бранных слов с насаждением колхозов. Священник церкви станицы Клетской Нижне-Волжского края А.А. Благовидов, 1870 года рождения, в 1932 г. в проповедях и беседах с прихожанами указывал на такое недопустимое явление, как матерная брань: «Раньше такого богохульства не было – все уважали святую церковь, а сейчас этого богохульства насажали везде, – взять к примеру колхозы: это гнёзда богохульства, в колхозах всюду слышен мат в Бога». И обращаясь к слушателям призывал их: «Надо за православную церковь постоять и не допустить её поругания, как стояли древние христиане, несмотря ни на какие гонения язычников. Победит тот, кто с верой во Христа, не считаясь со своей жизнью, самоотверженно борется за церковь, только тот спасёт свою душу». Поскольку у многих прихожан были дети, внуки, А.А. Благовидов призывал их к исполнению родительского долга и говорил о воспитании детей следующее: «Ваших детей учат дурному [в советской школе], но вы, родители, должны их от всего развратного – чему их учат – отвлекать и воспитывать в духе христианском».

Другие размышления и озвученные рассуждения свящ. Благовидова также заслуживают внимания. В единении верующих А.А. Благовидов видел единственный путь спасения от большевистского режима: «Единственное спасение страны от такого бедствия [как советская власть], это – объединение верующих, которые должны обратиться к церкви, где и получат от пастыря наставления». Он подчёркивал  государствообразующую роль церкви и религии: «Вы знаете, какая была великая Российская империя, а, как пала в ней религия, пало и государство, с падением религии и нравственными устоями, может погибнуть и государство, а как восстановится религия, так и окрепнет государство».

Открытая борьба с Церковью, гонения духовенства и верующих и сужение сферы реализации религиозных потребностей породили такое явление, как неканонические формы религиозной жизни и проявления религиозной воли – организованные и стихийные. В Царицыне в 1920–1930-е гг. существовала одна такая подпольная (или нелегальная) община. Это была группа «илиодоровцев», в состав которой входили последователи бывшего иеромонаха Илиодора и блаженной Марфы Царицынской, – группы, «разоблачённой» Царицынским НКВД в 1934 г.  Вся опасность и контрреволюционность группы состояла в том, что женщины (в основном) молились у кого-либо на дому, хранили и читали религиозную литературу, переписывали и распространяли послания Патриарха Тихона, читали и обсуждали в своём кругу апокалиптическую литературу и предсказания, вели беседы с верующими, обсуждали текущую деятельность «безбожной власти». Группа имела явно антисемитский уклон: читались и цитировались с комментариями известные «Протоколы Сионских мудрецов», что было обычным и типичным для православного сознания явлением. Объяснение гонений Церкви и причины введения массового безбожия народ находил в еврейском происхождении немалого числа руководителей партии и государства. Русские же по национальности гонители веры (к примеру, М.И. Калинин) объявлялись послушными исполнителями воли и «слугами» первых.

Привлеченные по делу 24 обвиняемых (в их числе и бесприходские священники) – «вели систематическую контрреволюционную религиозно-монархическую агитацию, построенную на толковании в монархическом духе пророчества "священных книг"». Всех осужденных приговорили к 3 годам исправительных лагерей и ссылок в Казахстан и в Туруханский край. Один М.М. Труфанов (родной брат Сергея Михайловича Труфанова – б. иером. Илиодора) получил 5 лет лагерей, там же он и умер.

Возглавлявшая группу Т.М. Решетникова (по прозвищу «Таня стриженая») обвинялась в «агитации о неприемлемости советских школ, как безбожных» и в том, что «ставила вопрос о воспитании молодежи в религиозном духе».

Священник Казанской церкви г. Сталинграда, Владимир Князевский, арестованный по делу о контрреволюционной агитации и произнесении проповедей антисоветского характера, 9 марта 1935 г., отвечая на вопрос следователя о его взглядах в отношении религии, свидетельствовал: «Отношение моё к религии исходит из моих религиозных убеждений – быть до конца искренно убеждённым последователем православной церкви. … Религия вложена человеку вместе с жизнью Богом. Поэтому с моей стороны и исходили иногда недовольства, которые я высказывал, когда ущемляли Церковь или меня, как духовную личность. Так, например, в момент закрытия церквей я высказывал недовольство  антисоветского порядка, что дальше так продолжаться не может, чтобы наша православная религия погасла. Рано или поздно всё же данный строй должен измениться, а то, что желает «наше» правительство, быть не может, так как моё твёрдое убеждение остаётся прежним, что идеи христианства в конце концов должны восторжествовать и век материализма должен быть заменён веком подъёма духовных христианских сил». На вопрос следователя, «считаете ли вы, что коммунизм грозит гибелью всей культуре человечества?», В.Н. Князевский отвечал: «Да, я считал и считаю, что торжество коммунизма грозит гибелью культуре человечества и это я чувствую на собственной спине, что культура угасает, как угасает и религия, но не вся культура в целом, а отдельные её звенья, как-то: свобода слова, свобода печати и религия».

Несколько раз (по меньшей мере 3 раза – в 1923, 1926 и 1935 гг.) за произнесение «контрреволюционных проповедей» привлекался к уголовной ответственности епископ Пётр (Соколов Павел Иванович), служивший в Саратовской и Сталинградской епархии.

Будучи Вольским викарным епископом Пётр (Соколов) 23 сентября 1926 г. во время богослужения в церкви сёл Никольского хутора при фабрике «Красный Октябрь» произнёс проповедь, смысл которой сводился к следующему:  «Я призываю вас к религии, которая даст нам разумную и мудрую жизнь. Мы в настоящее время стали бояться религии, которая даёт нам жизнь на земле. Мы отстаём даже от других религий, которые в каждой семье имеют религиозные книги». И говоря о наступившем для верующих тяжёлом времени: «Мы окружены страшными врагами, которые ставят в унижение нашу религию и Св. Церковь».

В Сталинграде епископ Пётр также обвинялся в 1935 г. в антисоветской деятельности, а конкретно в том, что «систематически выступал в церкви с проповедями контрреволюционного характера, поощрял контрреволюционную деятельность илиодоровцев-монархистов, то есть в преступлении, предусмотренном ст. 58–10 УК РСФСР».

Как видно из приведённых выше обвинительных дел, органами ЧК–ОГПУ–НКВД жёстко контролировалась область публичных и приватных высказываний. Большой массив изученных архивных документов в материалах АУ ФСБ ВО позволяет сделать вывод о том, что все привлечённые и осуждённые прежде всего высказывались, т.е. допускали некорректные характеристики советской власти, тем самым будоражили общественное мнение, призывали к защите храмов и веры ненасильственными способами, обсуждали в беседах и разговорах мероприятия советской власти, обличали существующий порядок и особенно осуждали действия властей в отношении Церкви и запрещения религиозного воспитания и обучения детей.

Помещённые в приложении два документа не являются  уникальными или необычными, скорее это – типичные обвинительные заключения в ряду сотен и тысяч им подобных. «Сконструированные» и «подогнанные» по форме под пресловутую ст. 58 п. 10 УК РСФСР, указанные обвинительные дела вполне соответствовали последней.  Классификация преступления была обоснованной, поскольку «антисоветской агитацией» и «контрреволюционным преступлением» являлось всякое проявление недовольства политикой советской власти, любое озвученное выражение приверженности граждан не коммунизму или советской власти, а церкви и религии. Все подобные высказывания, как и религиозные истолкования советской действительности, попытки религиозного просвещения детей и взрослых, – трактовались и квалифицировались как «контрреволюционная агитация». Выходило, что если гражданин говорит нечто критическое в отношении коммунистической партии и государственных органов, если он публично отвергает атеизм, как идеологическую основу большевизма, то значит он – «контрреволюционер». Если говорящий только утверждает высочайшую ценность христианских принципов и евангельской морали, не указывая на противоположность навязываемого государством безбожия, не упоминая и не отвергая прямо атеизма, то он – также «контрреволюционер» и пропагандист чуждых советскому строю принципов.

В исторических работах утвердилось мнение о массовых фальсификациях дел, что является полуправдой. Конечно, в результате приведения дела в соответствие со ст. 58, следователи позволяли предварительные заготовки протоколов показаний обвиняемых, которые затем заставляли их подписывать, подделывали подписи под показаниями, применяли силовые, провокационные и циничные способы признания вины, добивались от обвиняемых оговоров и самооговоров. Нахождение арестованного под следствием в тюремных учреждениях, в невыносимых и ужасных условиях содержания, также сильно ускоряло завершение расследования. Применялись нажим, пытки, оскорбления, приводящие к тяжёлым физическим и нравственным мучениям подследственного. И абсолютно правы исследователи, пишущие об имевших место фальсификациях и о трудностях прочтения следственных документов. Но не это было главным. Корни и причины того, что репрессивная машина работала безостановочно десятки лет, надо искать в другом – в тех самых документах, законодательных и правовых установлениях советской власти, которые санкционировали массовые репрессии. Важнейшим из таких являлся классовый по природе и методологии УК РСФСР 1927 г. и его печально знаменитая ст. 58. Формулировки этой статьи (пп. 1–14) допускали, позволяли и приветствовали чрезвычайно широкое их толкование и возможности применения. И если единственным средством священнослужителя и одновременно его страшным и опасным оружием для советской власти было слово – просвещающее и обличающее, то статья 58-я заставляла его замолчать, она была направлена против этого слова.

Следуя интерпретативной теории высказывания М.М. Бахтина, можно утверждать, что в терминах лингвистики и социологии ст. 58 являлась образцом и настоящим шедевром охарактеризованного философом направления в объяснении природы высказывания – «индивидуалистического субъективизма». Эта самая зловещая статья Уголовного кодекса, с одной стороны, позволяла рассматривать субъект высказывания (говорящего, обвиняемого) как единственный источник и причину высказывания, с другой, давала  следователю право и возможность не озабочиваться поиском доказательств виновности вне личности говорящего (обвиняемого), ибо вина по этой методике – только в субъекте высказывания, в его личности, но никак не во внешних условиях или среде.

Возвращаясь к заглавию статьи, необходимо отметить, что главной причиной возбуждения уголовного преследования и применения репрессивных мер к священнослужителям были их «контрреволюционные» высказывания. Но что же было источником или поводом для таких высказываний? И в ответе на этот вопрос возможны два пути объяснения. Первый ответ предполагает, что побудительной причиной для критических и резких высказываний была внешняя среда, условия окружающей действительности, политическая и социальная реальность 1920-х гг., т.е. факторы внешние по отношению к говорящему. Другое объяснение появления некорректных в отношении советской власти разговоров состояло в том, что высказывания целиком были обусловлены личностью говорящего, проповедующего, агитирующего священника. Вот это последнее объяснение и было взято органами советских спецслужб в качестве методологической основы для репрессий, поэтому дорого стоило для сотен тысяч пострадавших.

Все вышеприведённые высказывания вступали в противоречие с советским законодательством – нормами конституционного и уголовного права, декретами ВЦИК, инструкциями Наркомюста РСФСР и руководящими партийными положениями, поэтому они классифицировались как контрреволюционные и включались в предъявляемый обвинительный реестр ст. 58–10.

Священнослужители были привлечены за высказывания в адрес советской власти в полном соответствии с установленными в государстве правовыми нормами.  Тезис о фабрикации обвинений и фальсификации дел – уводит исследователя в сторону от главного – от поиска причин трагедии репрессий. Всякие рассуждения историков исключительно и только о «подменах», «фальсификациях», «несправедливых осуждениях», «незаконных» репрессиях и ошибках следователей представляются полуправдой. Нужна полная правда, которая состоит в том, что в программных документах РКП(б) – ВКП(б) и в законоположениях советского государства была заложена неправда. Ложь, фальсификации и подмены были изначально определены в советском законодательстве – с целью «подменить» личность человека, переделав её, уничтожив и стерев в ней религиозное начало и христианскую сущность, сфальсифицировать в ней «другую» личность – лояльную к власти и безбожную. Поэтому прежде всего нужна юридически-правовая и нравственная оценка тем правовым актам государственной власти, которые и запускали механизм репрессий.

Синельников Сергей

Печатается с сокращением, статья полностью будет опубликована в журнале «Альфа и Омега», № 62.